Да именно потому, что для этого недостаточно было решения киевского сениора; определить владельческую судьбу князя, входящего в corpus fratrum могло только само corpus fratrum – собрание всей правящей (то есть за исключением князей-изгоев) братии. Подчинение же Давыда Святополку происходило не из династического положения Волынского князя (как в случае с Ростиславичами), а было чисто государственной природы, являясь следствием сеньората. Давыд «ходил в руку» Святополка (и Владимира Мономаха) в той же мере, в какой и черниговские Святославичи, в отношении которых летописные формулы тоже достаточно выразительны: так, решив идти в 1111 г. на половцев, Святополк и Владимир послали к Давыду Черниговскому, «веляча (выделено нами. – А. Н.) ему с собою»[225]. Вот тут положение действительно было, насколько можно судить, тождественным: ведь и Святославичи оказались исключены в Любече из числа претендентов на Киев, коль скоро киевское княжение их отца не признавалось династически легитимным[226].

Нелегко понять, почему идея сеньората, столь четко проявившаяся в 817 г., никак не присутствует в аналогичном завещании Карла Великого 806 г. Уделы преемников Карла примерно равны, и все установления капитулярия 806 г. подчеркнуто симметричны по отношению ко всем трем братьям-сонаследникам. Во всяком случае такое резкое различие двух однотипных документов, разделенных всего десятилетием, свидетельствует, что приобретение политическим строем тех или иных по природе сингулятивных, неделимых характеристик (например, качества «империи» и титула «императора») само по себе сеньората вовсе не рождает. Несомненно, и при Карле Великом в политической элите Франкского государства были люди, готовые отстаивать идею неделимости империи. И дело не в том, что в начале правления Людовика Благочестивого произошел качественный скачок в государственно-политическом сознании франков, а в том, что в окружении Людовика возобладали именно сторонники сеньората, тогда как советники его отца, среди которых доминировали династические традиционалисты, были оттеснены от двора (например, известный Теодульф, епископ орлеанский, отставленный, что характерно, по причине заступничества за обойденного в завещании 817 г. Бернхарда, племянника Людовика Благочестивого). И хотя в целом государственное строительство при Людовике продолжало тенденции, заложенные Карлом[227], все же удивительно, как совсем по-новому начинают трактоваться привычные понятия.

Реформа церковной жизни, направленная на унификацию ее правовых основ в масштабах всей державы, являлась одним из важнейших начинаний Карла Великого, но только при Людовике Благочестивом был сделан шаг от правового единообразия (unitas regulae Бенедикта Анианского, одного из ближайших советников Людовика в первый период его правления[228]) к идее единства церкви (unitas ecclesiae) как государственному императиву, а следовательно, и далее – к идее единства империи (junitas imperii)[229]. Нетрудно убедиться, насколько важным для политической программы составителей «Устроения империи» был переход от традиционного общего представления о короле как защитнике церкви к представлению о том, что благополучие церкви невозможно в условиях «человеческих разделений», и потому задача охранения церкви требует государственного единства. Сам снем в Ахене, на котором было оглашено завещание, собрался «для обсуждения дел пользы церковной и всей нашей империи» («propter ecclesiasticas vel totius imperii nostri utilitates pertractandas»). Отвечая тем, кто убеждал Людовика поделить государство между сыновьями «по обычаю отцов наших» («more parentum nostrorum»), император возражал: «Ни мы, ни те, кто мыслит здраво, никоим образом не думаем, что из-за любви и милости к сыновьям может быть в силу человеческого разделения расчленено единство империи, соблюденной для нас Богом, дабы по этой причине не возникло никакого расстройства в святой церкви и мы не допустили никакой обиды Тому, властью Которого держится правда в любом королевстве»