Тем самым обнаруживается характерный ход мысли древнерусских политиков второй половины XI в.: государственной самостоятельности должна соответствовать самостоятельность церковная. Перед нами не что иное, как все та же идея органической взаимозависимости, основополагающего изоморфизма между политическим суверенитетом и санкционирующей его единой церковью – только в негативно перевернутом виде: если отменяется общегосударственная политическая власть, то нужно соответствующим образом разделить и церковь.

В этом отношении поучительна также попытка владимиросуздальского князя Андрея Юрьевича Боголюбского учредить отдельную митрополию во Владимире. Она была предпринята, когда стало ясно, что на киевском столе утвердился Ростислав Мстиславич (1159–1167, с небольшим перерывом), старший двоюродный брат Андрея. Не получив согласия Константинопольской патриархии, Андрей, тем не менее, не оставлял своих планов, продолжая покровительствовать кандидату во владимирские митрополиты Феодору (Феодорцу) и даже выделив для него de facto из Ростовской епархии диоцез с центром во Владимире. Но после смерти Ростислава Андрей, став генеалогически старейшим, выбил в начале 1169 г. из Киева племянника Мстислава Изяславича, посадил там младшего брата Глеба и, что показательно, немедленно выдал на суд киевскому митрополиту Константину II несостоявшегося митрополита владимирского[233]. Как номинальному главе Руси отдельная Владимирская митрополия Андрею Боголюбскому была уже не нужна, а требовалось, совершенно напротив, единство Киевской митрополии. Это отразилось и в легенде на печати Константина II, в которой появилось определение митрополит «всея Руси» («της πάσης 'Ρωσίας»)[234].

Итак, сеньорат, являясь результатом роста государственного сознания политической власти, представлял собой модель некоторого «огосударствления» традиционного братского совладения, попытку так модифицировать архаическое corpus fratrum, чтобы оно включило в свой династический строй элементы, в которых бы нашло отражение это государственное сознание[235]. Включение в круг привычных семейно-родовых понятий государственных элементов не могло обойтись обычным правом и требовало применения уже собственно юридических процедур.

У франков юридическим актом, с помощью которого императорский титул закреплялся за одним из братьев (поначалу обязательно старшим), была десигнация, то есть некая процедура, имевшая место еще при жизни отца и становившаяся как бы частью его политического завещания. Так, в 817 г. Людовик Благочестивый десигнировал в качестве своего соправителя и преемника старшего сына Лотаря, будущего императора Лотаря I[236]; последний, в свою очередь, сделал то же со своим старшим сыном Людовиком II в 850 г.[237] и т. д. Надо отметить, что сама по себе десигнация вовсе не была способом выделить наследника из числа братьев-конкурентов. Когда в 813 г. Карл Великий десигнировал Людовика Благочестивого[238], тот был его единственным оставшимся в живых сыном. Таким образом, в последнем случае десигнация была чисто формальным юридическим актом, не имевшим особого династического смысла, что выдает неорганический, заимствованный характер института десигнации у франков. В Византийской империи, при отсутствии (до определенного времени) ярко выраженных династий и неразвитости династического сознания, десигнация соправителя и престолонаследника была делом обычным со времен императора Ираклия (610–641). Будучи пересажена Карлом на франкскую почву в качестве формального заимствования, она вскоре стала инструментом государственнодинастической политики и приобрела черты, отсутствовавшие в византийском оригинале (помазание папой – начиная с Людовика II). Первоначально же десигнация состояла из предъявления императором своего преемника собранию знати и так или иначе оформленного одобрения (аккламации) последней.