**Глава 3: Дорога в Тишину: Взгляд со Двора**

Ржавый «Жигуленок» фыркнул черным дымом, содрогнулся и тронулся с места, медленно выползая из тесного двора их хрущевки. Игорь резко переключил передачу, стараясь не смотреть в боковое зеркало. Но он знал. Он **чувствовал** этот взгляд на своей спине.

**Марина** стояла на балконе их третьего этажа. Небольшая, ссутулившаяся фигурка в простом домашнем платье. Она не махала рукой, не кричала напутствий. Она просто стояла, прижав ладони к перилам, и смотрела. Смотрела вслед уезжающей машине, увозящей ее двоих детей – два сгустка взаимной ненависти и боли – в неизвестность. Ее лицо, обычно такое усталое, сейчас было искажено немой тревогой. Глаза, широко открытые, словно пытались впитать последние очертания машины, удержать их хоть на мгновение. В них читалось столько – и бессилие, и отчаянная надежда, что бабушка, этот последний оплот их детства, сможет что-то исправить, и глубокая, гложущая вина за то, что она, мать, не справилась сама. Она проводила их взглядом до самого поворота за угол дома, пока машина не скрылась из виду. И даже потом, наверное, еще долго стояла там, глядя в пустоту, где только что был старый «Жигуль», увозящий ее мир.

* * *

Внутри машины этой тревоги словно не существовало. Вернее, она была погребена под слоями других, более громких ощущений. Салона уже наполнился духотой. Солнце палило через лобовое стекло, нагревая пластик панели приборов до такой степени, что к нему было больно прикасаться. Воздух был густым, спертым, пропитанным стойким запахом бензина, старого машинного масла и… слабого, но въедливого перегара, все еще витавшего вокруг Игоря. Но главным, как и в начале пути, была **тишина**. Тяжелая, звенящая, непроницаемая стена между передними сиденьями.

Алина сидела, прижавшись к дверце пассажирской стороны, словно стараясь раствориться в металле. Ее лицо было повернуто к окну, взгляд прикован к мелькающим за стеклом городским пейзажам, сменяющимся уже на окраинах серыми промзонами и первыми полями. Она была неподвижна. Только легкое движение ресниц при моргании выдавало жизнь. Ее розовые волосы, собранные в тугой хвост, казались еще ярче на фоне грязного стекла. Она не притрагивалась к включенному радио, где весело трещал какой-то поп-хит, лишь изредка вздрагивала всем телом, когда машина наезжала на особенно глубокую выбоину.

Игорь сидел за рулем, стиснув пальцы на пластике баранки. Похмелье отступило, оставив после себя тягучее раздражение и чувство глупой вины, которое он снова пытался затопить злостью на сестру и на весь мир. Образ матери на балконе – этот немой укор – всплывал в памяти, заставляя его сильнее давить на газ. Старая машина жалобно завывала, но послушно разгонялась. Каждая кочка отдавалась глухим ударом в разбитой подвеске и в его висках. Нервы были натянуты как струны. Ее молчание, ее полное игнорирование его существования сводило его с ума. Он то включал радио громче, то резко переключал станции, то выключал вовсе, надеясь, что хоть что-то выведет ее из оцепенения. Но Алина не реагировала. Она была как неодушевленный предмет.

Он не мог выдержать эту пытку. Ему нужно было сорвать крышку. Он украдкой скользнул взглядом в ее сторону.

– Ну что, – начал он, нарочито громко, перекрывая шум мотора. Голос прозвучал сипло и фальшиво. – Довольна? Свежий воздух уже чувствуешь? Началось? – На его губах расползлась ехидная, натянутая улыбка. Он ждал хоть что-то. Хоть искру.

Алина медленно, очень медленно повернула голову. Ее глаза, лишенные косметики, казались больше, темнее. Они встретились с его взглядом не с ненавистью, а с холодным, усталым презрением. Как будто он был не братом, а назойливой мухой, от которой устали отмахиваться. Она не сказала ни слова, лишь чуть заметно поджала губы. Этого было достаточно. Игорь почувствовал, как его собственная улыбка застыла и сползла.