Дорога после Лина Эдриан

Я словно в тумане. Прострации. В аду.

Без нее. Навсегда.

Эта мысль не прижимается. Отторгается, будто инородная. Я все еще верю, что вот, сейчас, я очнусь, проснусь, а передо мной она – настоящая, живая. Все также злит меня, выводит из себя, сводит с ума. Я чувствую ее запах, тепло. Сжимаю крепко ее тонкое тело в своих руках, целую в шею, кусаю мочку уха. Она дрожит, сдавленно стонет, поддается на встречу. Реагирует на меня. Всегда. Сладко, горько, по-особенному.

Перед глазами пелена, в ушах непонятный шум. Меня будто оглушило, словно разорвало где-то рядом, поблизости, гранату. Я не дышу, не могу сделать даже вдох.

Неужели когда-нибудь я научусь вновь дышать, не чувствуя разрывающую боль в груди? Неужели я когда-нибудь смогу спокойно ходить по этой планете, зная, что ее нет?

Это ощущение – оно совсем другое. Сложное, атакующее, ослепляющее. Знать, что она где-то там далеко, злиться на нее, ненавидеть – как оказалось, легко. Понимать, что ее просто больше нет – это совсем по-другому. Словно кто-то вырвал сердце из груди без анестезии.

– Тимур, поешь, пожалуйста. Тимур!

Голос не сразу доходит до сознания. Я морщусь, хмурюсь, моргаю, пытаясь сфокусироваться.

– Тимур, я прошу тебя…

Рыжие волосы, встревоженные глаза прямо перед моими. Опять она…

– Уходи…

– Не уйду! – упрямо, твердо.

Хочу сказать, что тогда я сам уйду, но у меня нет сил дышать, не то, чтобы встать.

Она приходит часто. Может быть, каждый день. Я плохо ориентируюсь в днях последнее время. Мне наплевать – прошла неделя, месяц, год, какая разница.

– Тимур, – настойчивый голос опять возвращает в реальность.

Она буквально кормит меня с ложечки. И я отпихиваю ее руку. Тарелка падает, разбивается. Она не злится, не кричит. Убирает все, уходит куда-то, а скоро вновь приходит с очередной тарелкой. Упрямая.

– Тимур! – голос ее уставший, звенящий.

– Уходи, – рычу в ответ.

Я ведь не прошу ее помощи. Ничего не прошу. Лишь оставить меня в покое.

– Пожалуйста, Тимур. Ты ведь сильный. Ты должен быть сильным. Ради Милы.

Имя дочери хоть немного проясняет голову. Я фокусирую взгляд и даже терпеливо проглатываю несколько ложек горячего супа.

Как бы объяснить ей, что, кажется, мир перестал вращаться? Мой личный мир так точно перестал. Я замер, завис в каком-то ужасающем дне сурка. Я не хочу думать, осмысливать. От этого тошно, плохо.

Но Кэт упрямо зовет и уговаривает. Затаскивает в душ. Я почти как безвольная марионетка. Засовывает меня под холодную воду. Обижающие ледяные капли бьют по голове, лицу, плечам. А я словно ничего не чувствую. Мне будто что-то ядреное вкололи – тело как замороженное, сознание заторможенное.

Такое состояние длится долго. Месяц, два. Я словно сам не свой, неживой все это время.

Большую часть времени я как тень, но иногда во мне просыпается нечеловеческая ярость. В такие моменты я ломаю, крушу все, что подворачивается под руку. Мой дом напоминает свалку.

А она рядом. Практически каждый чертов день этого ада. Приезжает, уезжает, кормит, пытается разговаривать. Я рычу, скалюсь, посылаю. А она не уходит. Хочет меня спасти от самого себя. Глупая. Нечего, некого спасать. Она не понимает.

Внутри пепелище, черная бездна, воронка. Я просто хочу заснуть и больше никогда не проснуться.

Иногда я думаю о том, что даже не подозревал, что Саша во мне так глубоко и сильно. Я, будем честны, продолжал лелеять в себе глупую злость на нее. За то, что она жизнь мою раскурочила, меня самого наизнанку вывернула, потопталась острыми каблуками по мне и даже не чувствовала своей вины. Я шаг навстречу, а она еще и вредничает, отталкивает.

А я отпускать не хотел. Не мог. Затолкал злость глубоко куда-то и терпеливо ждал, пока она сама оттает. Хотел, чтобы ее пробрало, на мне заклинило. Чувствовать, ощущать, что она с ума по мне сходит.

Даже не знаю, как умудрился быть с ней в этот наш последний раз вместе таким спокойным. Боялся ее спугнуть, наверное. Боялся, что дочь заберет, настроит против меня, сама исчезнет. Она ведь может. У нее стратегия такая по жизни – бежать, сверкая пятками, когда больно, когда непонятно.

Все было между нами как-то странно последнее время. Какие-то недоотношения – ее острое желание держать дистанцию, мои вялые попытки что-то починить. Каждый из нас злость и обиды внутри, в себе копил, множил. Вроде не показывал, не выражал, глубоко куда-то затолкал, но и по-настоящему мы друг за друга не боролись.

А это ведь шанс наш был. Судьба сжалилась. А мы не оценили, не воспользовались.

Что я мог сделать по-другому, чтобы все-таки у нас получилось? Эта мысль не дает покоя.

Я просто банально оказался абсолютно не готов к тому, что вновь буду без нее. Навсегда.

– Тимур, прекрати.

Я моргаю. Фокусируюсь. Опять Катя. Вырвала из моих рук полупустую бутылку виски.

– Вали-ка отсюда, – сам свой голос не узнаю, такой он хриплый и низкий.

– Дурак, – возмущенно бросает в ответ. – И никуда я не уйду, не дождешься.

Как ей объяснить, что мне все это не нужно? Забота ее глупая? Никто мне не нужен.

Я жить не хочу больше. Не знаю просто – как.

Она говорит – пройдет. Все проходит. А я не хочу, чтобы проходило. Ведь тогда я приму реальность, в которой Саши больше действительно нет. А пока… пока она живет во мне этой удушающей, разрывающей грудину болью.

– Вот, ты вновь похож на человека.

Смотрю на свое отражение. Ну да, побрился, помылся, не пил целых три дня, костюм вот напялил.

– Тимур, – тихо зовет. Я поворачиваю голову, ловлю ее взгляд. – Все будет хорошо.

Криво усмехаюсь. Тупая фраза. Ненужная. Глупая. Когда в грудь будто гранатометом засадили, и там все раскурочено, а тебе говорят – все будет хорошо. Рассмеяться хочется. Таким издевательским смехом.

Но я молчу. Просто нет сил и желания, что-то кому-то доказывать.

Неделю назад приезжал брат Саши и выбил немного дури из меня. В прямом смысле. И я чуть-чуть пришел в себя. Слегка. Настолько, что вот сейчас еду на встречу с дочерью. В ушах до сих пор звенит ядовитый голос Криса, который упрекает в слабовольности. Мила там совсем одна, не разговаривает толком, по его словам. Она ведь без матери осталась, а маленькая такая. Тяжело ей. А я, эгоист, в себе закопался.

– Убери руку, – яростно рычу, когда Кэт пытается переплести наши пальцы.

Она отшатывается, обижено поджимает губы. Я смотрю в ее глаза так, чтобы поняла, осознала. Думает, что тот тупой секс, что был между нами, что-то значит. Глаза мне ее не нравятся. Влюбленные будто, по-женски обиженные. Как вообще она ко мне так прикипеть смогла? Я вечно набуханный, только и делаю, что рычу и огрызаюсь.

Перед встречей с дочерью накрывает тревога. Как она там? Злиться на меня? Ненавидит?

– Тимур, сбрось скорость. Тимур!

Вздрагиваю, возвращаюсь в реальность. Едем сто пятьдесят на весьма оживленной трассе. Сбрасываю скорость и стараюсь привести скачущие мысли в порядок. Сложно это. Виноватым себя чувствую заочно, хотя еще в глаза дочери даже не посмотрел. Я ведь и правда не отец, а говно последнее. Вместо того, чтобы дочь поддерживать, бухал по-страшному, считая себя самым несчастным на всей этой гребаной планете.

Когда подъезжаем к дому, никто из нас не двигается с места. Кэт будто ощущает мое состояние, сидит тихо, замерев. Этот дом – в нем слишком много воспоминаний о ней. Не сентиментальный вроде я юноша, но пробирает до основания. Посмотреть даже сложно в сторону дома, а вытащить задницу из машины и войти внутрь – смерти подобно.

– Ради Милы, Тимур. Она бы этого хотела.

Сжимаю челюсть, практически слышу, как крошатся зубы. Резким движением открываю дверь и выхожу из машины. Расклеился я основательно. Даже не знал, что так могу.

Широким шагом двигаюсь к входной двери, не давая себе возможности передумать. Там моя дочь, а я уже и так слишком долго жалел себя. Три месяца. Не мало. Пора прекращать.

Дверь распахивают еще до того, как я дохожу до конечной точки. Крис смотрит злым взглядом исподлобья. Он мне не рад. Он вообще заочно считает меня во всем виноватым. Что ж, я тоже так думаю, поэтому спорить даже не берусь.

– Где Мила? – спрашиваю, когда не обнаруживаю дочь в гостиной.

– Сейчас спуститься.

А я почему-то вспоминаю, как видел Сашу в последний раз вот прямо здесь, в этой комнате. Какой злой тогда был. Кричать на нее хотел, орать как умалишенный. Я, дурак, время ей давал, не давил, а она полетела в Венесуэлу и с Денисом напоследок трахнулась. Открыла тогда дверь с улыбкой, и я сразу понял – не собиралась ни в чем признаваться, виноватой себя даже не чувствовала. Всегда она такой была – херню натворит и будто все нормально. Мне тогда ее чуть ли не убить хотелось. Я поверить просто не мог, что она на такое способна. Уж не знаю, что за дурь ей тогда вселилась в голову, но меня это подкосило основательно.

А последний раз, когда я был в этом доме, узнал, что она умерла. Быстро, стремительно, без предупреждения. И вообще все перестало иметь значения. Ее, мои ошибки. Все ничтожно. Ни о чем.

Вижу, наконец, Милу, которая спускается по лестнице. Взгляд в пол, на меня не смотрит. Двигается медленно. Все это выглядит непривычно – раньше Мила все делала шумно, громко и быстро. И всегда бежала с криком меня встречать. Подходит ко мне, встает рядом, взгляд не поднимает, ничего не говорит. Я чувствую себя растерянно. Мало у меня отцовского опыта. Не знаю, как правильно себя вести, что говорить. Я ведь все еще живу в реальности, в которой мой мир перестал вращаться, а я сам просто-напросто ходячий мертвец. Так как же я могу убедить маленькую девочку, в том что жизнь продолжается?