– Идем, – прошептал Леня страстно.

Таня заколебалась, но упираться не стала. В ту минуту, когда пара переступила порог дома, у Берестова мелькнула странная мысль, что не будь здесь Тани, то он, вероятно, не отважился бы заглянуть сюда, настолько этот мир из духоты и мрака был жутким. Мысль была странной, потому что посторонней. Когда рядом девушка, которую вожделеешь, и которую уже держишь за руку, любые посторонние мысли тянут на патологию.

В кромешной темноте они прошли сени и вошли в избу. На пороге Леня осторожно подтянул к себе Танечку и уловил, что она еще колеблется. Более того, слегка упирается. Но возможно это из девичьего приличия. Тогда Берестов неожиданно хлопнул в ладоши и, что было глотки, закричал:

– Эй, кто здесь стонет, выходи!

Расчет был простой. Таня испугается и инстинктивно прижмется к нему, а испуганная девушка в объятиях – это считай все условности, препятствующие сближению тел, устранены. Расчет был верный. Таня действительно вздрогнула и с визгом кинулась на шею. Леня незамедлительно обнял ее за талию, и его правая руку незаметно поползла к бедрам. Но тут (о дъявольщина!) в глубине дома кто-то завозился. Затем в темноте раздались глухие хлопки, сначала не столь быстрые, затем – барабанной дробью. И вдруг похолодевшая пара с ужасом почувствовала, что эти хлопки приближаются. Берестов инстинктивно пригнул голову, и нечто черное и ужасное пролетело над ними и выпорхнуло в открытую дверь. Таня взвизгнула, и через секунду юноша с девушкой, не помня, как оказались снаружи, уже неслись по огромному лунному полю. Через некоторое время они опомнились и стали хохотать, хотя коленки от страха еще продолжали подгибаться.

– Ой, что это было? – задыхалась Танечка. – Мое сердце сейчас разорвется!

– Кажется, голубь, – отвечал Берестов сквозь колокольный набат в висках. – А может, летучая мышь. Фиг его знает, кто? Не разглядел.

Словом, с любовью в тот вечер получился облом. Однако именно после этого по селу расползлись слухи, что в бывшем доме Федьки дурачка обитают мертвые души. И именно эти слухи, словно магнитом, начали притягивать сюда влюбленные парочки.

Внезапно в распахнутом окне левого крыла, откуда выплывали облака табачного дыма, показалась рыжая голова. Она по-хозяйски осмотрела лежащих на кроватях пацанов и с английской многозначительностью произнесла:

– Ну, вы даете, мужшины!

– Еще как даем! – радостно воскликнул Малахаев, узнав в этом подсолнухе местного Пашку – первого друга ссыльных шефов. – Залазь, кнут! А я гляжу, морда знакомая!

Оживление Малахаева можно объяснить. Он каким-то собачьим чутьем уловил, что дело пахнет халявным самогоном. Пашка считался самым культурным в центральной усадьбе. Односельчане его так и звали «культурщина», поскольку он два раза заказывал по радио симфонические центрифуги Моцарта и Телемана в исполнении авторов. И самое удивительное, что их исполняли. Вот почему он тяготел к городским, а не к своим деревенским собратьям.

Пашка влез в окно и сдержанно поздоровался с каждым за руку. Только при виде Берестова он встрепенулся, но появившуюся на физиономии улыбку тут же подавил, как английский джентльмен при виде русского джентльмена.

– Отлично сочиняешь! – похвалил друг ссыльных. – Твое стихотворение у нас все переписали. А некоторые даже выучили наизусть. Особенно трогают строки:

Пашка прочел с чувством и этим до слез тронул Берестова. Пацаны на койках тоже похвалили стихотворение и даже резюмировали, что это самые правдивые слова, сказанные о Родине за последние сто лет. Единственно, кто не был искренним, это Малахаев. Он хоть и поддержал товарищей во мнение, что стихотворение Берестова самобытный шедевр, однако внутренне не согласился и даже возмутился поэтическому порыву коллеги, поскольку до этого Леня ни ухом ни рылом не проявлял себя на поэтическом фронте. Словом, он люто завидовал Берестову, но старался это держать внутри.