Единственным, чем терзался Берестов, – куда в данный момент вести Танечку: в лес, или в этот заколоченный дом? До этого вечера она была, словно неприступная крепость: позволяла целовать себя только в щечку. Однако на свете нет ничего неприступного, а тем более девушки. Мужской напор и настойчивость – вот что спасет мир от вымирания.

Сегодняшний вечер обещал гораздо большее, чем короткий поцелуй в щечку. Он обещал такое, от чего у Лени захватывал дух. Об этом свидетельствовали и стыдливо опущенные ресницы Танечки, и ее горячая ладонь, через которую прощупывался пульс, и волнующая дрожь ее плеч, которая накатывала ни с того, ни с сего.

Леня тоже временами впадал в дрожь. Но то была дрожь нетерпения. Его губы и руки только и ждали момента, чтобы начать гулять по Танечкиным прелестям.

«Едрит твою за ногу в качель, – с досадой кусал губы Берестов, ворочаясь на проваленной кровати, – все-таки тогда ее нужно было вести в лес. А все нетерпение, нетерпение! Сказано же было Цицероном: кто нетерпелив, тому неподвластно великое!»

Когда пара подошла к этому мрачному дому с закрытыми ставнями и заколоченной дверью, уже было невмоготу. Пора было начинать атаку. Леня приблизился губами к ее ушку и произнес сдавленным голосом, стараясь придать ему мрачность:

– Я слышал, что в этом доме ночами кто-то стонет.

Сказанное не только не тянуло на какой-нибудь элемент остроумия, но и отдавала откровенной глупостью, несмотря на то, что при луне эта хибара действительно выглядела мрачнее некуда. Однако – это сработало. Точнее сказать, Танечка сделала вид, что сработало. Она отстранилась и очень серьезно произнесла:

– Это стонут мертвые души дяди Гриши и дяди Антона. Их расчленил Федька дурачок, и чуть не съел. Если бы не милиция, он бы точно их съел.

Берестов рассмеялся Таниному остроумию, но Таня и не думала шутить. Она строго взглянула на спутника и добавила:

– Ничего смешного. Дядя Антон, между прочим, отец моей лучшей подруги. Вполне приличный дядечка. Это дядя Гриша был алкашом. Его не жалко.

– Даже так? – смутился Берестов. – Он что же, ваш Федька дурачок, был людоедом?

– Если бы, – вздохнула Таня. – Он был милейшим человеком. За всю жизнь мухи не обидел. Жил один. Никого не трогал. Самостоятельно вел хозяйство. Это его дом. Непонятно, что на него нашло? Хотя, может быть, и понятно. В последнее время его одолели алкаши. Как распить бутылку, так к нему. Ему тоже наливали. А до них он ни капли не потреблял.

– Ну и страсти, тут у вас, – еще больше удивился Берестов. – А где он сейчас? Сидит?

– Кто же больного посадит, – улыбнулась Таня. – Он в больнице, в Казани.

Вот тут самое разумное – изобразить ужас и утащить Таню прочь от этого места. Но Берестова взяло любопытство.

– Подойдем, посмотрим, – предложил он. – Может, правда, услышим их стоны.

Таня, почему-то не противилась, и совсем не боялась. И от этого брала досада. Она без всякого трепета проследовала с Леней через двор и поднялась на крыльцо. И о чудо: дверь оказалась без замка. Заколоченные крест-накрест доски были не более чем муляжом и нисколько не препятствовали проникновению в дом. Сердце Берестова наполнилось ликованием. В доме наверняка темнота, хоть глаза выколи. А ничто так не глушит смущение и стыд, как невозможность поглядеть друг другу в глаза.

Берестов выпустил Танину руку и вцепился в доски. Каждая из них крепилась всего на одном гвозде. Он их снял без всякого усилия, после чего нащупал ручку двери.

Дверь была тяжелой и скрипучей. Леня нарочно открывал ее медленно, чтобы придать торжественность моменту, а заодно нагнать на Таню страху. Чем страшнее будет ей, тем крепче она прижмется к его плечу грудью. Однако Таня не поняла, что ей следует трястись от страха и прижиматься к спутнику грудью. От этого Берестов ощутил новый прилив досады. В завершении он выпустил в темноте ее руку. Когда Леня снова поймал ее, рука была уже не столь пылающая, как перед этим.