А Пашку, между тем, понесло на гуманоидов. Он почему-то считал эту тему самой насущной в культурной и образованной среде. Слушать его было занятно. Отнюдь, не из-за той ахинеи, которую он нес, а из-за того, как он говорил. А говорил он тяжело, запинаясь, точно школьник на уроке, плохо знающий предмет. Чуть ли ни после каждого слова образовывались огромные паузы. Было заметно, что вместо пауз должны были присутствовать кое-какие оборотцы из «латыни». Однако, работая над своей культурой, Пашка навсегда отказался от фразеологий из мертвого языка, который, между нами говоря, был живее всех ныне здравствующих языков. Орлы слушали, затаив дыхание, ловя момент, когда у Пашки все-таки что-то проскользнет из живой речи. Но увы, не дождались! Пашкиной силы воли можно было только позавидовать.

Запутавшись в гуманоидах, рыжий гость отправился в правое крыло к девушкам, наивно полагая, что прошлогодние знакомые встретят его с очаровательными улыбками. Однако тут он ошибся. Ровно через минуту правое крыло огласили здоровые девичьи вопли, и вслед за ними появился Пашка. Он был растерянным и взъерошенным. Пока бедняга собирался рассказать, кого он напугал своим явлением, в комнату влетела Луиза, перезревшая девица лет тридцати, которая была за старшую. Дрожа всем телом и брызжа слюной, она завопила:

– Ты куда прешься? Нет, ты соображаешь куда прешься, олух! Там же девочки! Это у вас в деревне правила такие, переться не стуча?

Пашка виновато зашевелил губами, пытаясь что-то объяснить, но объяснения Луизу не интересовали.

– Тебя культуре учили? Учили, я спрашиваю? Ну что молчишь, как идиот? Я с кем разговариваю?

Но лучше бы Луиза не трогала Пашкину культуру. Он сжался, как котенок перед пастью бульдога, и залепетал что-то типа извинений. Однако выслушивание сельского лепета не входило в Луизины планы. О скандальном нраве Луизе, работавшей в ОТК, знал весь завод, и никто не рисковал с ней связываться. В одну минуту на Пашкину голову вылился такой поток высокоотборной брани, что у бедняги задергались обе щеки. Столько урбанистической культуры сразу Пашка не ожидал. Однако это было только началом. Чутко уловив это, гость дождался паузы, во время которой Луиза формировала в голове новую высокоинтеллектуальную лавину, и с резвостью горного барана выпрыгнул в окно. Луиза остолбенела от такой наглости. Ярости в ней накопилось столько, что глаза выкатывались из орбит. Она подошла к окну и частично отлаялась в палисадник, но облегчения от этого не получила. В следующую минуту она резко развернулась на каблуках, обвела злыми глазами комнату и остановилась на Толике.

– Ты чего растренькался? Чего растренькался, я спрашиваю. Больше делать нечего? А вы чего разлеглись? Разве не знаете, что скоро ужин? Ну и скоты!

Луиза хлопнула дверью, и Малахаев покрутил у виска.

– Почему все старые девы такие злые? – задал он риторический вопрос.

– Потому что их не хотят, – ответил Шурик. – Если бы тебя не хотели, и ты был злым.

– На что ты намекаешь, Австралия, – возмутился Малахаев. – Кто это меня хочет?

– Все хотят, – невозмутимо ответил Шурик. – Но больше всего себя ты хочешь сам. По Фрейду, все кто пишет стихи, втайне желают, чтобы их хотели.

Дружный хохот раздался с коек. Затем Шурик сказал, что пошутил, и после этого снова наступила тишина. А через полчаса позвали на ужин. «Наверняка я увижу Таню по пути», – подумал Берестов, и сладкая истома овладела им.

Но по пути он не встретил Таню. А после ужина все отравились в клуб, где уже завели на магнитофоне залихватский закордонный рок из разряда «хард-отползай».