Свой юбилей бабушка встретила, не вставая. Она сидела и молчала. Я показывала ей рисунки, рассказывала анекдоты, пыталась рассмешить – но всё было бесполезно. Она смотрела на меня, но я её уже не чувствовала.

На третий день после дня рождения бабушку будто окончательно покинули силы. Она больше не могла есть сама. Не могла сидеть. Мама кормила её с ложечки.

Я уже тогда понимала: бабулита страдает не столько от болезни, сколько от унижения. Та, что когда-то была сильной, должна теперь принимать кормление из рук своей младшей дочери, как беспомощный ребёнок.

В одно из таких кормлений бабушка отвернулась. Как будто сказала:

«Хватит. Не хочу. Не так. Не со мной».

Она ушла тихо. Забрав с собой всё, что давало мне тепло. Всё, что держало меня на плаву. Всё, что было щитом между мной и этим миром.

На похоронах меня просили не плакать, чтобы не тревожить душу умершей.

Ба, я до сих пор сдерживаю слезы, спи спокойно, мой ангел-хранитель.

Я виню Диабло в смерти бабушки.

У моей мамы было две сестры и два брата. Один из них – приёмный. Вернее будет сказать – подкинутый. Он единственный, кто не приехал на послепохоронные поминки бабушки.

Я плохо его помню. Когда мне было лет шесть, мама приютила его с женой и падчерицей. Мы тогда жили вдвоём – с мамой – в этом самом доме, где бабушка потом встретит свои последние дни.

Мама говорила за его спиной:

– Дядя Глеб – наркоман. Но я не могу оставить его в беде.

Я не знала, что такое «наркоман». Не понимала, что за беда. Передо мной был весёлый, черноволосый дядя, который смеялся, кормил нас конфетами и катал меня на плечах. Всё остальное казалось преувеличением, каким-то взрослым шёпотом, до которого мне не было дела.

Он не приехал на похороны. Может, не знал. А может, просто не посчитали нужным пригласить. История его появления в нашей семье всегда была покрыта туманом – как старое семейное фото, выцветшее и липкое. То его подкинули грязного, без документов, прямо под дверь бабулиты. То его оставила алкашка-мамашка. То, наоборот, его вырвали из рук этой мамашки, почти в бою.

Севастьяна позже написала книгу о бабушке – ни строчки о нём. Как будто Глеб был ошибкой, которую проще вычеркнуть, чем признать. Но я помню. Он был из нас. Один из нас.

Севастьяна – старшая дочь бабушки. Мать пятерых детей. Вырастила четверых. Боль от утраты одного из сыновей отражалась лишь в седой пряди её чёрных, густых волос. Она была сдержанной, рассудительной, хладнокровной. Пока мама с Анфисой взрывались в порывах гнева, впиваясь друг в друга когтями, Севастьяна натянуто улыбалась и произносила:

– Ребята, давайте жить дружно.

Ледяной океан среди вулканов. Даже на прощании с бабушкой она не проронила ни одной слезы.

Анфиса. Средняя дочь. Хозяйка дома, в котором все собрались. Мама за глаза называла её «чёрной вдовой», ее первый муж – разбился в аварии, второй – погиб в авиакатастрофе. На поминки она приехала с третьим – «условно официальным» – финном по имени Олави. Он не говорил по-русски, но и не нужно было: выражение лица у него было, как у человека, оказавшегося на съёмках документального фильма о выживании среди диких животных.

Анфиса была женщиной-вихрем: вульгарной, прямолинейной, громкой. Она могла закричать, разбить посуду, вцепиться в волосы, как в тряпку. Я до сих пор помню, как однажды, когда мы с Фёдором – младшим сыном Севастьяны – перевели на руки временные татуировки из жвачек, Анфиса заставила нас счищать их ножами для масла.

– У вас будет рак! – кричала она.

– Сама вся в наколках, а детям нельзя даже временную татушку! Что у тебя – не рак, по-твоему? – парировала мама.