Томми с момента аварии не произнес ни слова.

– Томми?

Он молчал.

– Морис?

Тот тоже не ответил.

– Утром придет помощь, нас найдут, – сказала она, успокаивая братьев и саму себя. – Все будет хорошо.

За пределами укрытия у автомобиля наконец разрядился аккумулятор. Следом усилился дождь; начался настоящий ливень. Потоки воды обрушивались на верхние листья деревьев; широкие листья внизу подрагивали от попадавших на них капель, зазубренные края папоротников трепетали, растения в самом низу едва подергивались от воды, которая наконец уходила в землю, пропитывая мох и суглинок. Струи дождя стекали по отвесной скале. Дождь барабанил по полноводной реке, камням и искореженному металлу.

Поначалу Кэтрин решила, что огни ей привиделись. Мерцающие булавочные головки в темноте, тусклые, почти голубоватые, сгрудились у земли и корней у самого входа в пещеру. Они были близко, и она могла их различить, но мерцали так тускло, что не освещали ничего вокруг.

– Морис?

Он тут же ответил:

– Что?

По одному его слову она догадалась, что ему очень больно.

– Там огоньки. Видишь?

– Да.

Он добавил еще одно слово.

– Что?

– Светлячки, – повторил он.

Прежде Кэтрин видела светлячков лишь один раз – над полем на юге Франции, в окрестностях Ниццы, куда папа возил их в отпуск.

– Они не шевелятся, – сказала она.

– Спят, – ответил Морис. – Из-за дождя.

– Может, они тут другие. Может, это и не светлячки.

Морис пошевелился. С потолка и стен пещеры посыпались камушки. Огоньки погасли.

– Зачем ты это сделал?

– Это светлячки.

Кэтрин долго лежала и смотрела в темноту. Лежать на земле было неудобно, стоило вздохнуть слишком глубоко, болели ребра. Она обрадовалась, когда светлячки снова зажглись: первый горел так тускло, что она сперва решила, что ей показалось, но потом загорелся другой, будто в подтверждение. Третий пошевелился и оставил за собой светящийся след. Постепенно они все загорелись по очереди. Морису она ничего не сказала. Еще отпугнет их своими дурацкими камушками, мальчишка, что с него взять. Она еще немного посмотрела на светлячков, затем усталость взяла верх, и впервые за долгую первую ночь она погрузилась в некое подобие сна.

5 апреля 1978 года

Не успела заняться робкая серая заря, как птица в кронах деревьев четырежды громко вскрикнула, возвещая скорый рассвет. Кэтрин слушала восходящие и нисходящие ноты; те напомнили ей о фортепианных этюдах, которые она играла дома. На зов первой птицы откликнулась вторая чуть вдалеке, потом еще одна. Через несколько минут шумный птичий хор затянул свою нестройную песнь.

Кэтрин прислушалась, надеясь различить знакомые птичьи голоса – те, что пели в их саду на Хорнтон-стрит или в Кенсингтонских садах, где они часто гуляли с родителями и братьями воскресным утром. Но все голоса были незнакомыми. В этом хоре не было дроздов и трупиалов, не было лазоревок, не слышались даже крики шумных грачей, которые пугали ее в детстве.

В кромешной тьме постепенно начали просматриваться земляные стены и испещренный камушками потолок. Томми крепко спал, как дома в своей комнате с желтыми обоями и теплым одеялом.

– Морис? – прошептала Кэтрин и в страхе добавила: – Мо, проснись!

Потянувшись через Томми, она нащупала тень, которая оказалась головой Мориса.

Тот застонал и перевернулся.

– Не трогай меня!

– Как нога?

– Очень болит.

– Дождь кончился. Я выйду наружу, посмотрю.

– Давай.

Кэтрин развернулась в тесном пространстве и поползла к выходу. Ползти было больно; особенно болели ребра, но также плечо и колено. С потолка падали комья земли и застревали в волосах; она моргала и отплевывалась. Когда у нее наконец получилось выпрямиться, она вышла на открытый участок, спотыкаясь на онемевших ногах. Пожалела, что потеряла очки. Прерывисто дыша, прищурилась и попыталась оглядеться.