Расходиться гости начали уже после полуночи. Дядя Петя стоял у ворот и подсвечивал фонарем улицу. Узкий луч едва пробивал кромешную темноту. Кто-то из мужиков не удержал равновесия и свалился в колею, пьяно захохотали бабы.

– Лови его, а то утонет! – весело выкрикнул женский голос.

– Катька, твой, что ли, поплыл?! – засмеялись чуть дальше.

– Ну, заржали, – сурово, но без осуждения, произнес дядя Петя. – Ни одни поминки без ржания не обошлись. Вот жизнь какая смешная.

Затворив ворота, дядя Петя остановился рядом со мной на крыльце и закурил папироску.

– Ты, Славка, на Нюрку не серчай, – помолчав, сказал он. – Баба – дура, сама не знает, чего мелет. Дом твой, как хочешь, так и делай. Чего уж.

На улице начинало накрапывать. Косой дождь застучал вначале по стеклу, потом прошелся полосой по железной крыше, немного притих, как вновь забарабанил по крыше все громче, громче, и наконец обрушился сплошной стеной. Ирка выскочила из избы, пролетела, не глядя, мимо нас, захлопала в сарае дверями. Вернулась сырая и, утирая воду с лица, сказала, обращаясь словно в пустоту:

– Теперь дорогу совсем размоет.

– Да, дождь серьезный, – спокойно заметил дядя Петя. – Точно ведь размоет дорогу.

– Тольку не видал? – спросила Ирка у дяди Пети, вглядываясь в темноту.

– А в сарае нет, что ли?

– Нет.

– На сеновале, наверно, дрыхнет, – предположил дядя Петя тем же ровным голосом, что и всегда. Он, по-моему, вообще никогда не менял тональности. – Самогону налакался с утра. То-то я смотрю – банка одна пропала.

– Пойду погляжу, – устало произнесла Ирка и вновь побежала под дождь к сараю.

– Пойдем и мы, – бросил папиросу дядя Петя. – Побалакаем хоть немного. Расскажешь о городской жизни.

Баба Нюра разбирала со стола, смахивая в ведро объедки с тарелок.

– Ушли? – спросила она, не отрываясь от работы.

– Ушли, – кивнул дядя Петя.

– Толька-то появился?

– Ирка на сеновал полезла. Там, наверно.

– Спал бы уже там себе. Сейчас ведь разбудит его, опять скандалить начнут. Тебе-то здесь постелить? – сухо обратилась она ко мне.

– Нет, – отказался я. – Пойду к бабке.

– Вот ключи, – облегченно вздохнула баба Нюра. – Там протопить не помешает. Сырая изба после зимы. Дрова в сарае.

– Да ну вас, – махнул рукой дядя Петя. – Что ж у вас не по-людски все?!

9.

Пустота. И вокруг, и внутри. Словно выскоблили и мир, и меня серым металлическим скребком, отчего все вокруг (и я в том числе) опустели, заполнились пустотой. Пустой пустотой. Гулкой и звонкой. Как одинокие шаги в полуночной подворотне.

Звезды. Луна. Точнее – огрызок луны. Будто ее ели и бросили. То ли аппетит пропал, то ли вкус не ахти.

Ветер пригибает к земле кусты сирени. Они бьются цветущими верхушками друг о друга и жалобно скрипят. Про себя. Про свою жизнь.

На улице весна. От дурманящего аромата тепла и цветов, заносимого в открытую форточку, кружится голова. Но, может быть, и оттого кружится, что болен, весь высох и жду не дождусь сказочного ветра, способного унести меня в небеса, как проделал он это с Ремедиос Прекрасной. Жаль, в этой жизни нет места сказке. Она пришлась бы весьма кстати.

На улице весна. Я держу ладони на стекле и чувствую, как ветер разносит по земле сладкие зерна любви. Но мои окна холодны. К сожалению…

…Все это романтический, а точнее – романический бред. Сидел и простым карандашом выводил в старой тетрадке, найденной у баболи в шкафу. Какая, к черту, Ремедиос Прекрасная, какие, к черту, зерна любви?! Я застрял в деревне, причем застрял – в прямом смысле. Проливные дожди, зарядившие в первый же день моего приезда, размыли дорогу так, что мужики даже трактор не решались выгнать из колхозного гаража, не говоря уж про рейсовый автобус, который, наверняка, и дорогу забыл до чертовой Петровки. Поначалу я себя успокаивал: посижу денек-другой, обдумаю Маринино предложение, может, планы какие набросаю. Успокоюсь, подумаю, что делать с Анькой, где ее искать. Деревенская романтика сыграет свою роль: долгие вечера, посиделки у дома, прогулки на окраине у реки, помнившиеся мне с детства, пойдут только на пользу. Но виртуально-детская деревня оказалась не похожей на реальную. После шума городского, который затих для меня, как кажется сейчас, практически навсегда, глушь деревенская – мертвая зона, где даже пейзажи: неестественно огромные и пустые поля, окаймленные прозрачными березовыми посадками, бьют по нервам, а не лечат их. К исходу недели заточения я почти умер со всеми своими идеями, поначалу буйствовавшими у меня в голове. Оставалось лишь положить ее под топор на удобный пень для колки дров, чтобы с ударом острия чуть придти в себя, оживиться, встряхнуться. Но – парадокс! – здесь везде газ, и пней, на которых так сподручно рубить буйные головы, днем с огнем не сыщешь. А жаль.