Из кухни вышла все та же хмурая девка в переднике и косынке.

– Здрасьте! – без тени улыбки сказала она еще раз и поставила на стол миску с солеными огурцами.

– Ирк, ты-то Славку помнишь? – для проформы спросила баба Нюра.

– Помню, – сквозь зубы сказала та и ушла на кухню.

– Злая с утра ходит, – шепотом пояснила баба Нюра. – Толька запил опять. Чего делать с ним – не знаю.

– Баб Нюр, дядь Пятя сказал, что баболя мне дом оставила, – разламывая вилкой картофелину, уточнил я.

– Отписала, – поджала губы баба Нюра и, помолчав, повторила: – Отписала. В сельсовет, говорят, сходила даже. Что с ним делать-то будешь? Продашь, небось?

– Ну, наверно, продам. Не жить же в нем.

– Ты погоди пока. С родителями хоть посоветуйся. Может, они на лето приезжать будут. А мы зимой-то присмотрим. Или хоть Толька с Иркой поживут. Пока вы не решите. Они ж все с нами так и живут со свадьбы, вон половину им выделили. Говорю Тольке: отделяйся, пристраивайся и живите себе спокойно. А он: на что строиться? Все пропивает. Да и у нас таких денег нет, чтобы самим их отделить. Вон, ни детей, ничего нет. Разве это жизнь, Слав?

– Да-а, – протянул я. – Не жизнь.

– Ты, Слава, не думай, что мы на этот дом глаз положили, – отвела глаза баба Нюра. – Зачем он нам? Старья-то своего хватает. Жалко, если дом продашь. Все-таки сёстрин. Ты же знаешь, как мы с Олей жили.

– И как же? – осторожно поинтересовался я.

– Душа в душу, – уткнувшись глазами в пол, сказал баба Нюра. – Все-таки старшая сестра. Я ее уважала. Последний год, когда она плохая-то была, у нее ноги отказывали, я приходила каждый день, помогала.

Я закашлялся от неожиданности.

– И давно вы с ней подружились?! – разозлился я.

– Вот ты как, Слава, заговорил! – поджала губы баба Нюра. – Не ожидала, внучок. Да я могла бы и вообще не ездить говорить. Хотела по-людски сделать.

Баба Нюра встала и тяжело заковыляла на кухню.

– Пойду Ирке помогу, – сказала она, как мне показалось, сквозь слезы. – А ты сиди, ешь пока.

– Ладно, я тоже пойду, – встал я из-за стола.

– Куда? – с некоторым испугом спросила баба Нюра.

– Дай мне ключ от бабкиного дома. Там переночую.

– Что-то ты совсем не по-людски делаешь, Слава, – зло прищурилась баба Нюра. – В такую даль ехал, чтоб меня опозорить на старости лет?! Что ж люди-то скажут?! Приехал внучок, а она его из дома погнала. Ты хоть поминки отсиди, а там делай, как знаешь.

Поминки я отсидел. Пришли незнакомые и полузнакомые мне люди. Каждому новоприбывшему надутая баба Нюра меня представляла, я тупо кивал, подставлял ладонь или принимал удар по плечу. Потом появились три старухи в черном, перекрестились на образок, висевший в углу под потолком, зажгли свечи и заголосили. Баба Нюра усердно им подпевала, вслед за ними клала поклоны, и выглядело это совершенно нелепо. Тем более, что одну из монашек я знал по рассказам баболи. Она называла ее Дунькой и говорила, что свои грехи та не успеет замолить до самой смерти.

– Монашка нашлась! – возмущалась баболя, когда видела, как Дунька направлялась на очередные похороны или поминки. – Забыла, как мужики ее за космы по огородам пьяную таскали. Сейчас вон святой стала. Не пьет, по церквам ходит. Как у Бога-то терпения на них хватает?!

Дунька пела жалобную песню громче всех, ее изрезанное глубокими морщинами лицо было исполнено такой скорби, что мне искренне стало жаль ее. Это сколько же надо грешить, чтобы обречь себя на такое мучение, как вечные похороны?

Сорок поклонов клали неспешно и основательно. Я дважды выходил покурить, стараясь задержаться на улице подольше. Никак не мог заставить себя перекреститься и упасть на колени. Главное, я не был уверен: нужен ли баболе весь этот обряд, поможет ли он обрести ей вечный покой, о котором пели монашки? Сомневаюсь. Отношения с Богом у баболи были весьма своеобразными. В гневе она запросто могла выругаться матом, любила пропустить стопочку перед обедом, но при этом всегда перекрещивала рот и просила Господа простить ее. Грехи небольшие, может и простятся, но заставить еще и себя упрашивать неведомого мне Бога о прощении моей бабки, я не мог.