– Да, не берет он у вас.

Секретарша развела руками.

– Ничем помочь не могу. Уж тут-то я ни причем.

– Значит, автобуса тоже не будет?

– Слушай, ты чего вынюхиваешь тут?! – взорвалась тетка. – Я тебе уже все объяснила. Нет ничего: ни телефона, ни автобуса. Иди, в другом месте ищи, демократ в штанах.

Поиски альтернативного транспорта успехом тоже не увенчались. Никто так и не рискнул выгнать свои старенькие допотопные «Запорожцы» и «Москвичи» из гаражей. Как заявил мне владелец одной железной кобылы, в такую погоду хороший хозяин и собаку из дома не выгонит.

– Я сто рублей плачу, – демонстрировал я коричневато-желтую бумажку.

– Мне потом ремонт в тыщу обойдется, – сплюнул сквозь зубы мужик.

– Двести хватит? Тут езды-то.

Мужик почесал висок, в глазах появилось сомнение.

– Не-а, – наконец решил он. – Не поеду.

– Пятьсот, – повысил я ставку.

Мужик замолчал, покусал нижнюю губу, снова сплюнул.

– Если завтра дождь закончится, то послезавтра поедем, – выдал он.

– Мне бы сегодня надо, – с робкой надеждой протянул я.

– Сегодня никак, – отрезал мужик и ушел в избу.

Моего терпения хватило ненадолго. Уже к среде я смирился с тем, что Петровка еще на неделю станет моим домом, и перестал смущать местных жителей огромными, по деревенским меркам, гонорарами за вывоз моего тела за пределы деревни. Тем более, что к среде наши ежевечерние посиделки с Толиком и Иркой приобрели новую окраску. Под непрекращающийся шум дождя, то едва слышный, то угрожающий, мы вдруг заговорили на темы, напрямую не связанные с домом никак: стали обсуждать местную жизнь. Ирка начала.

– А у нас колдунья живет, – ни с того, ни с его заявила она. – На отшибе дом видел? Порчу наводит.

Эту бабку я помнил с детства. Она вроде бы и не состарилась с той поры. Тогда мы ее очень боялись: одетая всегда в одни и те же черные лохмотья, постоянно – в некогда черном, но выгоревшем до серого цвета, платке, она почти не появлялась в деревне, ни с кем не общалась, даже пенсию не получала: почтальоншу, разносившую пенсию по домам, старуха начинала ругать, как только та появлялась в зоне видимости. Для деревни подобных странностей вполне хватало, чтобы считать Большуху, так ее прозвали, видимо, еще сто лет назад, ведьмой.

– Она и Тольку моего сглазила, – продолжила Ирка. – Он ей сена не привез. Толька ж до этого почти не пил совсем. А тут Большуха к нам приперлась и просит сена ей привезти: коз кормить. Ну, Толька и сказал ей, что ему сейчас некогда. Он на тракторе работал в колхозе. Она как зыркнет на него. Толька согласился, но уже поздно было. Большуха его уже сглазила. Он и запил через месяц где-то. Так и пьет с тех пор.

– Может, его к врачу свозить?! – предложил я.

Ирка недоверчиво на меня посмотрела.

– Какой врач? Тут бабку надо искать, чтобы его отшептала. Вроде, есть такая в Красивке, но Толька ни в какую не соглашается ехать.

День ото дня наши разговоры приобретали все больший философский оттенок. Правда, мировоззренческие установки Ирки, да и Толика, дальше колдовства, порчи и сглаза не уходили. Оба считали, что если бы не давешний сглаз Большухи, сейчас у них все было бы хорошо, и жизнь наладилась бы. Мои робкие призывы – искать причины в себе – отвергались напрочь.

– Раньше же он так не пил, – твердила Ирка. Толик заученно поддакивал, выплескивая в глотку стакан за стаканом.

Через два дня разговоры о черной магии мне порядком наскучили. Тем более, что рано или поздно они заканчивались намеком на то, что на баболином доме тоже может быть порча. Бабка, мол, с Большухой разругалась в свое время. Пришлось поменять тактику и перевести разговор в иное русло. На работе у нас сказали бы: перешли от чернухи к позитиву. И к субботе, когда Ирка позволила себе небольшую передышку в сдерживании питейных порывов мужа и выпила вместе с ним, за компанию, мы и вовсе стали травить анекдоты. Травил, по большому счету, один я, потому что Толик по обыкновению дремал, изредка вскидывая голову, а Ирка анекдотов не знала, кроме совсем древних, так что даже над старыми запиленными шутками она искренне хохотала. У нее оказались на редкость красивые зубы, ровные и плотно, без единой щелочки подогнанные. «Ее бы подкрасить и переодеть, она бы ничего себе вышла, – подумал я, глядя на ее зубы. – В других условиях она могла бы и Ремедиос Прекрасной быть». Я представил Ирку в легком платье, которое колышет ветер, длинные волосы разметались в разные стороны. Она стоит у околицы деревни и улыбается, глядя куда-то за линию горизонта. Прямо хрестоматийный образ романтической девушки.