До первого дождя Дмитрий Подлужный

Иллюстрацией Мира занялась случайно – как всё лучшее в её жизни.

В детстве она больше всего любила два места: библиотеку и чердак. Библиотека пахла старой бумагой и пылью, и книги там были не просто книгами – они были живыми. С каждой страницей в Мириной голове рождались миры: драконы с глазами, как у ее кота Василия, замки, стоящие на облаках, девочки, разговаривающие с деревьями. Но главное – она всё это рисовала.

На чердаке бабушкиного дома, в коробках, она однажды нашла потрёпанный альбом с акварельными пятнами. На обложке было написано: «Скетчи. 1978». Это были работы дяди Серёжи – младшего брата бабушки, которого она почти не помнила. Он рисовал людей, лица, руки, городские улицы. Не «как в учебнике», а так, что Мира чувствовала, будто эти фигуры двигаются, живут, что у каждой – история. И именно тогда она поняла: рисунок – не просто форма, это язык.

Она не поступила в академию художеств – с первого раза не прошла по конкурсу. Потом не пошла во второй. Вместо этого – закончила курсы компьютерной графики, работала ассистентом в студии дизайна, рисовала открытки, логотипы, упаковку для мыла ручной работы. Деньги были небольшие, но она не жаловалась. Никогда не жаловалась. Работала ночами, откладывала на свой первый планшет, который купила на остатки стипендии и деньги, подаренные на двадцать третий день рождения.

Первый настоящий заказ она получила случайно: знакомая подруга подруги выпускала детскую книгу – сказку про девочку и кита. Мира нарисовала три иллюстрации и вложила в них всё: не просто талант, а нежность, интуицию, своё детство, недосказанные разговоры с самой собой. Её работы были как дыхание – лёгкие, полупрозрачные, будто нарисованы акварелью в снах. С этого всё и началось.

К тридцати четырём годам у неё было более двадцати пяти книг, проиллюстрированных для разных издательств: детские сказки, романтические новеллы, сборники эссе. Она не была знаменитостью, но в узком кругу – «Мира Кольцова» звучало как знак качества. Её стиль узнавали: мягкие линии, пастельные оттенки, особое внимание к глазам. Глаза её персонажей всегда были живыми. В этом была её суперсила – она рисовала чувства, не сюжеты.

Но в последние месяцы кисть будто ослабла.

Мира чувствовала это с нарастающим страхом. Как будто её голос вдруг стал хриплым, и она не знала, как его восстановить. Она смотрела на белый лист, как на врага. Пробовала – и бросала. Даже рисунок для новой книги, заказанной крупным московским издательством, она не смогла закончить. Герои казались пустыми, как маски. Цвета – фальшивыми. Внутри неё что-то замолкло. Что-то очень важное.

Редактор писала:

«Мира, мы все понимаем, у всех бывают спады, но нам нужно хотя бы наброски. Пожалуйста, дайте знать, вы с нами?»

А Мира не знала, с кем она вообще.

Иногда ей казалось, что она застряла в иллюстрации чужих историй, чужих фантазий. Что все её героини были вымышленными женщинами, мечтающими не о своём. А она? О чём мечтала она сама? Чего хотела, кроме доброго фидбэка, красивой обложки и стабильного гонорара?

Быть увиденной.

Не как иллюстратор. Не как «жена Вадима». А как человек. Живая, настоящая, уставшая, смешная. Иногда пустая, иногда – полная до краёв.

Именно в этом её кризис был глубже, чем просто «не могу рисовать». Она теряла контакт с собой. И с тем, ради чего когда-то вообще взяла в руки карандаш.

Она знала, что искусство требует паузы. Как вдох и выдох.

Но её пауза – затянулась. И уже не была отдыхом.

Она стала пустотой.

И потому, когда пришла мысль – уехать, отключиться, исчезнуть, – она не сопротивлялась. Она знала: чтобы снова начать рисовать, нужно сначала – снова начать жить.

Когда Мира вспоминала Вадима, она всегда представляла его руки.

Не глаза, не голос – именно руки.

Тёплые, сухие, с аккуратными ногтями. Уверенные. Спокойные. Надёжные.

Он умел гладить – не ласково, не страстно, а как будто говорил: «Я рядом. Всё будет хорошо».

Они познакомились на книжной ярмарке. Она тогда ещё только начинала – пришла с маленьким стендом, несколькими иллюстрациями, отпечатанными на открытках, и огромным внутренним страхом. Вадим был редактором в молодом издательстве: высокий, сдержанный, в очках с прозрачными линзами и рубашке без пуговицы на воротнике. Он подошёл к её стенду, подержал одну из открыток в руках и сказал:

– Вы умеете рисовать одиночество. Очень точно.

С тех пор они начали переписываться. Сначала – профессионально, потом не совсем. Он отправлял ей тексты, делился мыслями, слушал её голосовые с запинками. Он был старше на шесть лет, спокойнее, рациональнее. С ним рядом Мира чувствовала себя меньше – но в хорошем смысле. Как будто можно не тянуть на себе всё. Можно положиться.

Вадим умел говорить правильно. Он не был ярким, но был точным. Когда он сказал, что любит её, это прозвучало не как признание, а как решение. Не пылающее «я не могу без тебя», а тихое «я выбираю тебя».

Они поженились через год. Свадьба была камерной, без пафоса: Мира в простом льняном платье, он – в сером костюме. Потом был медовый месяц в Литве, балтийские берега, сыр с тмином, крошечные музеи. Они шли рядом и молчали – не из неловкости, а потому что обоим было хорошо в этой тишине.

Первые годы были мягкими. Уютными.

Он работал много, часто до ночи, но всегда звонил.

Она рисовала. Иногда прямо на его рукописях.

Они не устраивали драм. Жили как будто правильно.

Но где-то между «всё хорошо» и «всё закончилось» что-то потерялось.

Он стал приносить домой телефоны, на которые отвлекался. Её рисунки перестали его восхищать – он листал, кивал, но глаза были уже не с ней. Она начала задавать вопросы. Он – уставать. Спокойный голос Вадима превратился в ровную стену. Даже в ссорах он был вежлив – как будто спорил с коллегой, а не с женщиной, с которой делил жизнь.

Однажды она нашла в его ноутбуке фотографию – не компрометирующую, нет. Просто другая женщина, на корпоративе. Их взгляды. Его улыбка, которой у неё не было давно. Ей не пришлось спрашивать. Всё стало ясно.

Вадим не кричал, не оправдывался. Он сказал:

– Прости. Я запутался. Думаю, нам нужно время.

Но время ничего не исправило.

Они попробовали «жить как раньше», даже ездили в отпуск. Мира старалась. Готовила любимые блюда. Принимала ванну с пеной, надеялась, что он придёт и сядет рядом. Но он не приходил.

Всё стало как бы вместе. И всё – поодиночке.

Они разошлись мирно. Без скандалов, без истерик. Подписали бумаги, забрали свои книги, разделили кота – он остался у Вадима. И даже тут Мира уступила:

– Кот больше любит тебя. Я… не потяну ещё и прощание с ним.

С тех пор прошло три месяца.

Он не звонил. Не писал.

И, наверное, это было честно.

Но иногда, по утрам, когда Мира просыпалась в одиночестве, она вспоминала его руки.

И думала: а любил ли он её хоть раз по-настоящему? Или просто – ценил её тепло. Её талант. Её молчаливую, подстраивающуюся нежность.

Может быть, всё это время она была просто иллюстрацией, которую он подобрал под свою историю. А потом – заменил на другую.

Развод пахнет хлоркой. И тишиной, от которой звенит в ушах.

Мира сидела на полу своей прежней спальни, среди коробок с книгами и папками с иллюстрациями, которые никто так и не хотел забирать. Словно эти сказочные леса, акварельные замки и лисы с глазами как у людей принадлежали только ей – и прошлой жизни. На пальце – бледный след от кольца, которое она сняла три дня назад. Не вернула. Просто спрятала в маленькую жестяную банку с пуговицами.

– Подпиши здесь, – сказал Вадим, её теперь уже бывший муж, аккуратно положив перед ней бумаги.

Он всё ещё был слишком вежлив. Слишком чист. В его глазах давно не было боли, только усталость и желание закончить это как можно быстрее. Он ушёл красиво. С тем, что нашёл себе новую жизнь, новую женщину и даже новую собаку. Мира всё ещё жила в пыльной квартире с обоями, которые выбирали вместе.

Она подписала.

И что-то внутри – не сломалось, нет. Как будто разом опустел сосуд, который давно трещал по швам.

В тот же вечер она забронировала билеты на поезд. Не в Европу, не на Бали, не в Карелию и не к подруге в Тулу. А туда, где всё было не просто до него, а вовсе без него – в городок на берегу залива, где она проводила летние каникулы в детстве.

Тихая бухта. Так её бабушка называла это место, где волны шептали, а чайки смеялись, как дети.

Глава . Рисунок, который не складывается

Квартира Миры, когда-то уютная, теперь казалась ей чужой. Она ходила по ней, как по декорациям к спектаклю, где больше не играла главную роль. Пыль копилась на подоконниках, пледы лежали смятыми, как после бурной ночи – только буря была внутри, а не снаружи. Стены будто выцветали вместе с ней. Когда-то здесь стоял смех, запах кофе и влажный след поцелуев на шее. Теперь – пустота, в которой только эхо и тиканье часов.

На письменном столе лежал блокнот для скетчей. Новый, дорогой, с плотными листами, который она купила, чтобы «начать с нуля». Он был пуст. Совсем. Даже не открыт.

Мира пыталась рисовать – на прошлой неделе, позавчера, даже вчера ночью. Но каждый раз рука останавливалась. Не потому что не знала, что нарисовать. А потому что не видела в этом смысла.