Всю свою жизнь она рисовала для кого-то. Для издателей – милых сказочных персонажей, для мужа – акварельные пейзажи, которыми он восхищался из вежливости. Для друзей – забавные портреты с большими глазами. Она всегда угадывала, что от неё хотят, – и давала это. Легко. Даже слишком.

Но теперь никто не просил. И она не знала, чего хочет сама.

Она сидела у окна в старом свитере с растянутыми рукавами, смотрела на серое небо и чувствовала себя не человеком, а будто листом бумаги. Пустым. И то ли кто-то слишком сильно надавил карандашом, то ли сама нажала – но лист теперь в заломах, прожжён, и ни один рисунок уже не получится гладким.

На экране телефона мигали уведомления: смайлик от мамы, фотография новой подруги Вадима в ленте, письмо от редактора с просьбой «поскорее приступить к иллюстрациям». Она не отвечала. Уже неделю.

У неё не было сил изображать, что всё в порядке. Даже вежливость стала непосильной задачей.

Вечером она пыталась приготовить себе ужин, но забыла включить плиту. Макароны стояли в холодной воде, как и она сама – в собственных мыслях, где всё расплывалось. В холодильнике – завядшая зелень, банка с недоеденным мёдом, сыр в плёнке. Как и её жизнь – начата, но не закончена.

Она вернулась в комнату, включила старый светильник с тканевым абажуром и села на пол. Подтянула колени к груди. Телефон снова зазвонил. Мама. Она посмотрела на экран, не двигаясь. Потом нажала «отбой».

Тишина.

Мира разжала кулак. На ладони осталась тонкая цепочка – она сжала её не замечая. Подарок от Вадима на годовщину. Тонкое золото, почти невесомое. Слишком изящное, чтобы напоминать о чём-то тяжёлом. Но всё же напоминало.

Она встала, подошла к окну. За стеклом – город, равнодушный к её боли. Фонари, машины, люди с пакетами – всё продолжается, как будто её развод ничего не изменил в мире. Только в ней.

«Если я не уеду сейчас, – подумала она, – я исчезну. Молча. Без трагедии. Просто сотрусь.»

В ту ночь она не спала. Она искала билеты, смотрела карту, вспоминала, где была когда-то собой. Без семьи. Без чужих ожиданий. Без страха быть неудобной. И вдруг вспомнила – море. Дом бабушки. Шорох волн, гудок утреннего парома, запах варенья и книг. Место, где можно дышать.

Она забронировала билеты.

И заплакала.

Но это были не слёзы боли – а облегчения. Будто внутри неё раздался первый вдох после долгого подводного плавания.

Пыль с дороги осела на чемоданах, пока Мира стояла у крыльца. Дом старой Агнии выглядел так, будто стоял здесь со времён Чехова. Белёная веранда, резные ставни, кованый звонок у двери, который издавал такой звук, что в груди сжималось – детство, лето, бабушка, соль на губах после купания.

– Кольцова? – Агния вышла на крыльцо, поправляя вязаную шаль. – Я тебя помню. Бегала тут в красной панаме, просила сгущёнку на хлеб. Глаза – как у твоей бабки. Вся в неё.

Она говорила просто, тепло, без сюсюканья. В её словах не было жалости – только узнавание. Мира вдруг почувствовала, что её кто-то видел. Настоящую, без фильтров, без масок.

Дом внутри был наполнен покоем. Печка, покрытая плиткой, пахла пеплом и хлебной коркой. Стены хранили тепло, как будто здесь никто и не уезжал. Агния оставила в вазе веточки черёмухи и тарелку с сухариками, как для внучки.

Ночью Мира долго лежала без сна, слушая, как ветер ходит по крыше. Ей не снилось ничего. Даже снов не осталось. Только усталость.

На рассвете, босиком по скрипучим половицам, она прошла на кухню, сварила кофе и вышла на крыльцо. Воздух был солёный, влажный, пах рыбой, тиной и чем-то очень живым.