На горизонте начинался день.

Мира впервые за долгое время почувствовала не боль, а тишину. И в этой тишине – было место для неё самой.

Дом Агнии стоял на краю города, у самой воды, будто не городок прирос к берегу, а наоборот – море жило здесь испокон веков, позволяя людям строиться на его краю. Он был деревянный, с облупленной бирюзовой краской на ставнях и старинным крыльцом, которое жалобно скрипело под ногами, словно жаловалось на одиночество. Агния уехала на зиму к сестре в Воронеж, оставив Мире ключи, записку на выцветшем листке и банку малинового варенья с подписью: «Против тоски. Принимать вечером с чаем».

Первые два дня Мира жила как гостья в чужом времени. Она не распаковывала вещи до конца, оставила чемодан наполовину закрытым, словно готовилась уехать обратно, если станет слишком тяжело. На полках пахло нафталином и старой бумагой, в спальне щекотал нос аромат засушенных трав – то ли лаванда, то ли зверобой.

По утрам она варила овсянку, механически перемешивая крупу в кастрюле, и долго сидела за кухонным столом, слушая, как часы тикают в прихожей. Иногда звук был таким громким, что казалось, будто дом дышит в унисон с ними – медленно, тяжело, со скрипом в груди.

Никто не звонил. Телефон молчал. Сеть ловилась только на втором этаже, но Мире было лень туда подниматься. Она боялась, что если услышит чей-то голос, то всё снова рухнет: хрупкое спокойствие, собранное по кусочкам, как мозаика, рассыплется при одном «привет, как ты?».

На третий день пошёл дождь. Тихий, почти невесомый. Он барабанил по крыше и стекал каплями по оконному стеклу. Мира смотрела, как одна капля догоняет другую, сливается с ней и исчезает. Впервые за долгое время она не пыталась анализировать, почему всё пошло не так. Просто смотрела.

После полудня, не зная, чем себя занять, она вышла в сад. Мокрые доски тропинки скользили под ногами, клумбы заросли мятой и диким укропом. В дальнем углу, за облупленным сараем с зелёной дверью, росли два яблоневых дерева. Одно ещё держало несколько маленьких, сморщенных плодов. Другое было уже пустым, с оголёнными ветками, похожими на старческие пальцы.

Любопытство подвело её к сараю. Дверь была приоткрыта, и внутри пахло сыростью, прелыми досками и временем. Там, в полумраке, среди старых рыбацких сетей и обломков стульев, стоял он – мольберт.

Высокий, деревянный, с засохшей краской по краям и засаленными зажимами. Казалось, он ждал её. Даже паутина на нём была небрежной, будто кто-то совсем недавно пытался использовать его, но бросил, не закончив. Рядом лежала деревянная коробка с кусками угля, старыми кистями, одинокими тюбиками краски.

Мира подошла ближе. Провела рукой по поверхности, и под пальцами осталась тонкая полоска пыли. Она ощущала её не как грязь, а как след времени. Как доказательство того, что всё, что уходит, может быть найдено снова.

Она вытащила мольберт на улицу, под навес. Подложила под ножки кирпичи, чтобы стоял ровно. Села рядом на скамейку и просто смотрела на него, как на старого друга, с которым сто лет не виделась.

В голове всплыли образы: детство, каникулы, дядя Серёжа, который рисовал лодки на закате и угощал её киселём с сушками. Она вспоминала, как сидела рядом, восьмилетняя, с блокнотом и каракулями вместо рисунков. И как тогда ей казалось: когда вырастет, она обязательно будет жить у моря и рисовать каждый день.

А потом всё пошло иначе.

В тот вечер, впервые за долгие месяцы, Мира открыла коробку с красками. Аккуратно, почти бережно, словно боялась спугнуть хрупкую тишину, которая поселилась в ней. Нашла чистый лист ватмана, прикрепила к мольберту. Взяла тонкую кисть.