На этот раз я оттолкнула Мстислава изо всей силы, одновременно приседая, чтобы выскользнуть из его непрошеных объятий. Он отшатнулся и сделал шаг назад так резко, что я потеряла равновесие и с размаху села на шпалу, больно ударившись копчиком и почему-то только в этот момент услышав низкий лязгающий гул, приближающийся с каждой секундой.

Мстислав тоже его услышал. Лицо парня изменилось, словно потекло, стало прежним, таким, каким я его знала, таким, каким оно мне нравилось. Этим нормальным своим человеческим лицом, на котором больше не было пугающего выражения неутолённой жажды, он повернулся в сторону механического рёва, стремительно надвигающегося на нас из бездонной глотки тоннеля. Свет, на тот момент уже ставший ослепительным, с фотографической чёткостью обозначил каждую пору на его коже, каждый волосок в густых бровях, каждую складочку на одежде. И только тогда, глядя на эту неестественную яркость и чёткость, я поняла, что происходит.

Мы рванулись с места одновременно. Мстислав быстрее меня, потому что он стоял на ногах, а мне понадобилась лишняя секунда для того, чтобы подняться. Зато поднявшись, я смогла ориентироваться на его спину с подпрыгивающим за ней рюкзаком и видела, куда бежать.

Но пробежала недолго.

Нога в тяжёлом шнурованном ботинке с высоким берцем, которые я купила специально для этой вылазки, зацепилась за шпалу, и меня швырнуло вперёд, грудью поперёк стальной нити рельса. От удара воздух разом вышел из лёгких, и несколько мучительных мгновений я потратила на то, чтобы суметь снова набрать его, а потом выпустить отчаянным призывом на помощь.

Но тот единственный, кто мог бы мне помочь, был уже далеко впереди, а потом звать его стало бессмысленно, потому что в этот момент тоннель вокруг меня взорвался оглушительным воем и свистом. Машинист стремительно приближающегося состава увидел нас и в попытке предотвратить трагедию подал долгий оглушительный гудок и применил экстренное торможение, но было уже поздно. До самого последнего момента я так и не сумела заставить себя подняться. Лишь перекатилась на спину, лицом к слепящему свету, к оглушающему рёву… И впала в оцепенение, как и рассказала Юзефу. Не рассказала только, что оцепенела не от страха перед поездом. Поезда я бы не испугалась.

Вот только это был не поезд.

По тёмному тоннелю, от стены до стены заполнив его своим бесконечным гофрированным телом, на меня надвигался Великий Червь. Грозное божество подземелий, разгневанное вторжением в свои владения. И бил свет из очей его. И жаром дышала разверстая пасть его. И нёсся из этой пасти разъярённый рёв, лишающий воли.

Я успела увидеть вывернутые наружу ноздри чудовища, его бледно-розовую кожу, не знающую солнечного света, бугристые складки холодной плоти… А потом Великий Червь перекусил меня пополам. Он сделал это очень быстро, небрежно, мимоходом, и пронёсся мимо, уполз дальше по бесконечным подземным лабиринтам, оставив после себя только расцветающую кровавыми вспышками тьму…

Я молчала, и в повисшей тишине слышалось только беспечное пение птиц в ухоженных кронах садовых деревьев, и даже Татьяна больше не стучала ножом по разделочной доске. А потом Юзеф шёпотом всё-таки задал один вопрос. Какой-то жалобный и совсем детский.

– Очень больно было?

Я пожала плечами. Казалось бы ответ очевиден, но на самом деле боли, как таковой, я не помнила. Да и возможно ли почувствовать почувствовать боль тогда, когда весь твой мир становится болью?

– Нет, не больно. Я же сразу сознание потеряла. Даже не знаю, что было дальше.

Но кое-что я всё -таки знала. Знала, что спасением своей жизни обязана в первую очередь машинисту, который не растерялся, увидев меня под колёсами своего состава. Он сорвал один брючной ремень с себя, второй – со стажёра, по счастливой случайности в тот день оказавшегося с ним в кабине, и этими ремнями туго-натуго перетянул фонтанирующие кровью обрубки моих ног, тем самым дав мне возможность дожить до прибытия медицинской помощи. А в сознание я пришла уже гораздо позже, в клинике, после операции. Но и тогда всё было как в тумане, а запомнилось немногое. Серое, резко постаревшее лицо отца с набрякшими веками. Огромные и по-детски растерянные глаза брата Андрея за почему-то запотевшими стёклами очков. Врачи, врачи, врачи… Стерильная белизна палат, эхо больничных коридоров. И невозможная, не перестающая удивлять пустота ниже бёдер.