Девять дней начала света Елизавета Сагирова

Впервые отец заговорил со мной о замужестве за девять дней до моего совершеннолетия. Я, конечно, восприняла это как его желание поскорее избавиться от неполноценной дочери, что и не преминула тут же озвучить. В итоге мы пустились во взаимные обвинения и наговорили друг другу много лишнего.

А ведь, как говорится, ничто не предвещало.

С утра отец через домработницу Татьяну попросил меня спуститься в столовую к завтраку. Это само по себе уже было странно, поскольку мы никогда не завтракали вместе и даже никогда не завтракали в столовой. Отец делал это у себя в кабинете за работой, а я пила кофе в постели. Поэтому неожиданное предложение встревожило и раздосадовало меня – я решила, что родитель опять заведёт разговор о протезах, и в столовую вкатилась уже ощетинившаяся, как дикобраз.

Но речь пошла о другом.

– Скоро твой день рождения, – отец кивнул на один из стульев, предлагая мне присоединиться к нему за столом.

Домработница Татьяна уже принесла для нас кофейник, сахар и сливки, а судя по доносящимся из кухни ароматам, скоро ко всему этому должна была подоспеть свежая выпечка. Есть мне не хотелось, кофе я бы предпочла выпить в одиночестве, и точно не в сияющей хрусталём и мрамором стерильно чистой столовой, которая напоминала мне операционную, пробуждая в душе самые неприятные ассоциации.

– Тебе исполняется восемнадцать лет, – продолжил отец и поднялся, явно намереваясь помочь мне пересесть на стул, но я быстро сказала:

– Не надо, я так.

И осталась в кресле.

Он, как ни странно, настаивать не стал, лишь поджал губы.

Имя моего родителя было кошачьим. Но кошачьим не ласково, а грозно, так что желающих подшучивать над этим не находилось. Лев Тимофеевич Кошурин. Я уродилась его последним и поздним ребёнком, и к моим восемнадцати годам отцу уже перевалило за шестьдесят, однако на здоровье он не жаловался. А вот характер Льва Тимофеевича с годами портился на глазах. Отец легко выходил из себя, резко краснел, на лбу вздувалась лиловая вена, и горе тому, кто в такие моменты не успевал убраться подальше. Однако я к отцовской вспыльчивости давно привыкла и благополучно пропускала его рычание мимо ушей.

Татьяна принесла корзинку с горячими круассанами, поставила на заранее приготовленную салфетку, и вышла из столовой, подчёркнуто плотно прикрыв за собой дверь.

Под непонятным взглядом отца я въехала за стол, раздвинув инвалидным креслом тяжёлые стулья с высокими спинками, и потянулась за кофейником. В торжественной тишине огромной столовой мы налили себе по чашке кофе и пригубили его. Я ждала начала разговора, ради которого была выдернута из постели, но отец почему-то медлил. За приоткрытым окном чирикали воробьи, а поодаль раздавалось мерное “вжик-вжик” ножниц Юсика, подстригающего кусты, вскоре готовящиеся распуститься первой нежной зеленью. Я подумала, что после завтрака обязательно отправляюсь в сад, пусть даже рассветная ясность неба окажется обманчивой и снаружи меня встретит почти зимняя свежесть апрельского утра. Зато скоро солнце поднимется выше и можно будет подставить под его лучи лицо, ставшее совсем бледным за долгие зимние месяцы. Может быть, у меня на носу даже появятся несколько золотистых веснушек, совсем как в детстве.

Тогда я ещё не знала, что это был последний день, когда мы радовались своему светилу, а не боялись его.

– Скоро твой день рождения, – второй раз сказал отец, так и не дождавшись от меня вопросов, – Ты уже подумала кого пригласишь?

Круассан, который я как раз поднесла ко рту, так и не был надкушен. Вместо этого мы с отцом молча таращились друг на друга несколько томительно медленных секунд. Он снова ждал моих вопросов, а я пыталась понять, что всё это значит. Мои дня рождения не отмечались уже четыре года, и я не собиралась менять это, о чём отец, разумеется, не мог не догадываться.

– Никого не приглашу, – наконец ответила я, возвращая круассан в корзинку, – Ты же знаешь, что мне некого приглашать.

Это была не совсем правда. Я собиралась пригласить Юсика и провести с ним уютный вечер в нашем домашнем кинотеатре. Для этого уже присмотрела две шикарные космооперы, отыскала в меню ближайшего ресторана гигантский сет роллов, и даже уговорила Татьяну раздобыть из погреба бутылку французского вина, не слишком давнего года выпуска, чтобы покража с меньшей вероятностью была когда-нибудь обнаружена. Отцу об этих планах я рассказывать, конечно, не собиралась, но как выяснилось минутой позже, у него на мой день рождения планы тоже были и они кардинально отличались от моих.

– Всё-таки восемнадцать лет бывают один раз в жизни, – сухо заметил он, барабаня пальцами по мраморной столешнице, – Ты становишься взрослым человеком, это стоит отметить.

– Семнадцать лет тоже бывают один раз в жизни. И девятнадцать. И двадцать. И…

– Не кривляйся! – повысил голос отец. Его шея над безупречно белым воротником рубашки покраснела, но он совладал с раздражением и лишь с укоризной посмотрел в мои невинно вытаращенные глаза.

Терпеливо повторил:

– Ты становишься взрослым человеком. И это накладывает на тебя некоторые обязательства. Например, умение вести светскую жизнь, общаться с людьми своего круга.

– Это обязательства твоей дочери, а вовсе не каждого взрослого человека, – возразила я.

Отец пропустил этот слабый протест мимо ушей и продолжил развивать свою мысль. Его тон стал привычно деловым и сухим, он больше не притворялся будто его интересует моё мнение.

– Я хочу устроить праздник, на который мы пригласим семьи моих друзей и деловых партнёров. У многих из них есть дети плюс-минус твоего возраста, вам будет полезно познакомиться. Заведёшь подруг, а может быть, и кого более близкого, а?

Отец игриво подмигнул, и это так не шло его лицу, редко выражавшему какие-либо эмоции, что я неловко отвела глаза, словно увидела нечто непристойное.

– Это что же, ты мне смотрины решил устроить? Потенциальных женихов пригласишь?

– А почему нет? – отец не смутился, – Или ты намерена до старости пялиться на небо в своём аквариуме?

Аквариумом отец пренебрежительно называл нашу с Юсиком уникальную обсерваторию. А о таком занятии как “пялиться на небо”, менее приземлённые люди обычно говорили: “увлекаться астрономией”. Но где астрономия, а где политика и бизнес, в парадигме которых он привык мыслить?

– Пап, – я опустила глаза и теперь смотрела туда, где у здорового человека находились бы колени, – Ты же прекрасно знаешь, что если кто-то и захочет на мне жениться, то только потому, что я твоя дочь.

– Чушь! – преувеличенно возмущённым тоном воскликнул отец, – Ты умна и красива, у тебя есть всё для того, чтобы любой был счастлив видеть рядом такую девушку!

– Всё, кроме ног… – ответила я так тихо, что думала, отец и не услышит, но он услышал. А может быть, прочитал по губам – его род деятельности и жизненный опыт способствовали такому навыку.

– Опять двадцать пять! – отцовский кулак грохнул по столу так, что взволновался недопитый кофе в наших чашках, – Хватит раздувать трагедию из своей… особенности!

– Ты хотел сказать – из моей инвалидности? – безжалостно уточнила я, – Но я же ничего не раздула. Ног и правда нет.

– Если бы ты не была такой упрямой ослицей и согласилась на протезы, никто бы этого и не заметил!

Вместо ответа я вытянула губы трубочкой и задудела мелодию главной музыкальной темы из старого фильма “Терминатор”. Этот приём был взят мной на вооружение три года назад, когда отец впервые заговорил о протезах, потому что протезы эти больше всего походили на оторванные ноги робота из вышеупомянутого фильма, вызывали у меня истеричное хихиканье, и, разумеется, я не хотела видеть эти жуткие механические ходули там, где раньше были мои ладные стройные ножки. Тем более что привыкание к таким девайсам оказалось бы делом не скорым и болезненным.

Но в этот раз приём не сработал. Отец не стал, как обычно, орать: “Ну и чёрт с тобой, оставайся в кресле!”, а посмотрел на меня печально, почти смиренно.

– Взросление не прибавило тебе мозгов, – заметил он, дождавшись, когда я перестану мычать известную всему миру мелодию, – Зря я назвал тебя умной.

– Красивой тоже зря назвал, – мстительно отозвалась я, – И протезы мне красоты точно не добавят.

Наконец-то отца проняло: его шея снова начала краснеть, на лбу обозначилась знакомая вена.

Одновременно с испугом и облегчением я ждала привычных воплей и ругани, которые положили бы конец нашему неудавшемуся совместному завтраку, но родитель и теперь совладал с собой. А это уже настораживало, ведь обычно он считал нужным контролировать свой буйный нрав лишь тогда, когда ему что-то действительно было нужно, когда удачный результат переговоров оказывался для него важнее возможности выпустить пар.

– Юля, я серьёзно. Пришла пора что-то менять. Ты же не собираешься всю жизнь так и проторчать в своём аквариуме, как безмозглая рыба? Тебе в равной степени доступно всё то, что и остальным… – отец осёкся и снова грохнул кулаком по столу, но на этот раз не зло, а азартно, – Да нет же! Больше! Тебе доступно гораздо больше! Миллионы людей по всему миру поменялись бы с тобой местами, будь у них такой выбор! Да, они поменяли бы свои бесполезные ноги на те возможности и средства, которыми располагает наша семья! А ты только ноешь!