Дети Скадарлии. Ясное небо Австралии Л.К. Шан

Лето, 1935 г. Шумадия1.

«Когда-нибудь я об этом пожалею. Потом…

Нет, не так! Хочу об этом никогда не жалеть. Что бы ни произошло, пусть мне не будет жаль! Так – как я выбираю имена, судьбу и места для моих героев, так же я выберу это для себя. Я выбираю свое имя и свою судьбу! Решено!»

Так будет написано на листке, который человек запечатает в конверт, а затем вложит между страниц книги и поставит на единственную полку над своей кроватью.

Человек решительно отодвинет стул, больно оцарапав темно-бордовую поверхность половиц, и подойдет к окну. Распахнет.

В ответ на глубокие раны от стула, дом ответит скрипом петель в окне и не сразу, а со второго усилия поддаст свои белесые створки.

Ветер же, стремглав ворвавшийся в комнату, подхватит газетный лист, взметнет его в воздух, и, описав им удивительный полукруг, аккуратно приземлит в самый дальний угол комнаты, раскрывая разворот его страниц.

Так, ровно в полшестого утра, южнославянское солнце взойдет над изумрудным горизонтом, разливая на пшеничные угодья свои алые лучи, такие густые, что первый свет легонько пощекочет свежевыбеленные стены плетары2.

Дом – одноэтажный, бочинистый, с окнами без ставен, и головным убором в виде черепицы из красной глины. Поодаль непременно должны произрастать вишни, которые буйно зацветут в это время года, источая вокруг себя сладковатый аромат. Издалека донесется приветственный окрик соседского петуха, и тут же позади дома, за углом, послышится лязг цепи заерзавшей собаки.

В Шумадии так будут просыпаться деревня – постепенно.

Человек у окна окажется молод. Внешность его будет весьма обычна. Он посмотрит на рассвет и крепко сожмет губы. Потом развернется и осмотрит комнату.

– Ну, что же… – вымолвит он задумчиво.

Легонько коснется гардин. Они, вероятно, светло-желтые, из плотной ткани. Мать их на ярмарке купит перед самым Божичем3, в возрасте его двенадцатилетия. Он улыбнется, вспомнив что-то о том времени. Потом вернется к письменному столу, на котором будут аккуратно сложены его письменные принадлежности и бумага. Достанет карандаш, самый острый, и положит на центр стола. Чуть отодвинет задвинутый стул, на этот раз осторожно приподнимая его за спинку.

В углу непременно будет располагаться шкаф, и, несомненно, с зеркалом – наследство бабушки Агны. Раскрыв дверцу, Человек изымет из темных недр гардероба толстую папку для канцелярских бумаг, обтянутой свиной кожей с позолотой. Словно скарб, он аккуратно прижмет папку к груди, и закроет дверцу. В зеркальном отражении покажется его собственное лицо – взволнованное, румяное. Человек поспешно отвернется.

– Прощай, детство – не без вызова произнесет он, но услышав приглушенный кашель, откуда-то снизу, и торопливые шаги секунду спустя, человек виновато замолкнет. Несколько секунд он пребудет в состоянии бездействия, настороженно прислушиваясь к негромким звукам, доносящимся из глубины дома.

Наконец, дождавшись тишины, он, стараясь не оставаться ни секундой больше в этой комнате, подойдет к своей кровати – неразобранной с вечера, но с плотной набитой котомкой. И потянувшись за сумкой, человек больно ударится пальцами ног о ровную твердь, лежащую под кроватью, словно желающую напомнить ему о чем-то таком, о чем забудет человек, если не взглянет сейчас же.

Так он – скривившись в гримасе боли, но, не обращая внимания на ожидающее его под кроватью, и повесит сумку на плечо, выходя из комнаты, оставив позади собственное детство и подхваченную ветром газету.

Je vous parle d’un temps

Que les moins de vingt ans

Ne peuvent pas connaître4

Май, 1939. Белград.

**** **** ****

– Хм… это, конечно, занятно, только вот… а что же дальше? – тощий господин в сером пиджаке выглядывает из-за своих широкооправных окуляр. – Вы же не дописали? Здесь больше ничего нет! А где развязка? Финал? Нет фабулы.

– Напечатайте первую главу, и посмотрите, как воспримут, – настаивает молодой человек в мятой рубахе. В руках он беспокойно теребит зеленую шайкачу5. В комнате душно, он расстегивает пуговицу на воротнике.

– Но я же должен убедиться, что у вас готов финал! А вдруг вы исчезнете? Или того хуже… – тощий господин осекается на полуслове, и снова садится в кресло. Переводит взгляд то на бумаги в желтой папке, то на лист в его руке, и, в конце концов, мотает головой. Отрицательно.

– Хотите я буду приносить вам по главе каждый месяц? Ну хорошо, каждые две недели? У меня готово уже пять. Ну, то есть три, а это, считайте, почти четверть поэмы! Хорошо, каждую неделю, честное слово…

– Нет, юноша! Мы принимаем произведения только полностью готовыми! У нас и так другие место на полосах выкупают, а вы еще правила диктуете! Мало того что бесплатно, так еще и прославиться хотите на наших читателях! Вы, юноша, ремесленник, а не творец! – отрицает тощий господин в очках. – Уходите отсюда! Слыхали? Ну-ка!

– Нет, стойте! – восклицает молодой человек. – У меня просто не было времени дописать. То есть, средств. Мне нужна тушь, и бумага. Много бумаги. Вы знаете, как переводится материал в поисках формы и рифмы…

– Молодой человек, – тощий господин повышает голос, – пишите карандашом. На газетных полях, салфетках. Туалетной бумаге в конце концов. Многие из тех, о ком вы и не догадываетесь, именно так и начинали. И это их только закаляло. Вот и вы займитесь. А как допишите – приносите, почитаю.

– Но…

– Все! До свидания.

Кабинет умолкает. Желтая папка нехотя исчезает со стола в полах длинного плаща молодого человека. Он понуро ковыляет к выходу.

– Ладно, постойте! – слышится вдруг за спиной. Тощий привстает и воровато оглядывается по сторонам – Денег я вам, конечно, не дам. Вероятно, вы их тут же прокутите. Но, так, просто из любопытства дам вам маленький шанс. Секунду… вот, возьмите!

Тощий человек в очках подходит к юноше и протягивает ему стопку листов бумаги.

– Это очень дорогая бумага. – тощий господин явно что-то недоговаривает. – Она с нашим фирменным вензелем. Считайте вас уже напечатали. Поэтому…

– Что?

– Вы же не пойдете сейчас в другое издательство?

– А что?

– Все-таки хотелось бы узнать, что дальше случится в этой вашей… Ну, и название вы выбрали, откровенно говоря… Австралии.

– Неужели?

– Ну да. Ах да, еще. Скажите, ваш адрес.

– А это зачем?

– На случай… – тощий окидывает взглядом мятую одежду стоящего перед ним молодого человека, – если вы… неблагонадежный юноша, выскочка, а не демиург, что в общем-то, вполне вероятно, я вернусь к вам за бумагой. Через неделю. Она, повторюсь, бланковая, с фирменным вензелем.

Тот называет адрес, и грустно следит за тем, как скоро в пухлом блокноте танцует грифель.

«Ах, если бы мой карандаш так скоро писал, когда я берусь писать…»

– Вот так… Ну, что? – Тощий встает, и подходит, провожая посетителя к двери – в общем, жду вас через неделю, молодой человек. Принесете главу, дам еще бумаги. Ну так что же?

– Что?.

– Так, почему все-таки «Австралия»? Ясное небо Австралии. Что там? В этой Австралии?

Молодой человек тяжело вздыхает.

– Спасибо вам за бумагу, дядя.

И уходит.

**** **** ****

Белград – очень шумный город. Красивый, но шумный, как река. К этому давно привыкли все гости города, кроме него самого – этого молодого человека.

Вот он, смотрите! Выходит из серого высокого здания, в пальто, с папкой желтого цвета под мышкой, и прищуривается. Весь город окутан солнечным апрелем. Люди вываливаются из своих окон, дверей и других проемов каменных муравейников и стекаются организованными стайками в места отдыха и труда.

Заполняя движением – пешеходным и автомобильным, узкие и широкие артерии города, белградцы тем самым обеспечивают кровоток улиц, переулков и проспектов. Гулко ли стуча каблуками по брусчатому бульвару, звонко ли ударяя веслами о дунайские воды, или мерно прогуливаясь под тенистыми деревьями в парках, белградцы, такие разношерстные, представляют собой единый организм – само естество этой вековой столицы южнославянских народов.