Какие еще доказательства тебе нужны, Алиса? Когда ты осознаешь, что твоя подруга исчезла без следа, испарилась, перестала существовать? Ничего хуже её участи и придумать нельзя. Когда человек умирает, после него остается могила, на которую можно положить цветы и постоять рядом в тишине. Остаются его личные вещи, фотографии, аккаунт в соцсети. После Дашули не осталось ничего, она стала фикцией, мифом. Болезненной фантазией девушки Алисы.

Я осторожно прикрываю дверь, и на меня обрушивается такая волна гнева, что в глазах темнеет. Зоя, долбаная тварь, ты это натворила! Не знаю, что за силы тебе подвластны, не знаю, откуда всё это взялось, но тебе не жить! Убью голыми руками. Выцарапаю твои злобные зенки.

Если подумать, ты совершила идеальное преступление. Уничтожила человека, и при этом не осталось даже жертвы – ведь как может быть жертвой девушка, которой никогда не существовало? Я могу сейчас пойти в полицию, к журналистам, могу бить в набат со всей дури, но никто не откликнется, все будут только смеяться. Никто тебя не накажет, кроме меня.

На кухне Дашулина мама колдует над заварочным чайником, стоя ко мне спиной, а я сразу замечаю то, что мне нужно – деревянную подставку, полную ножей. Вытаскиваю один из них, самый маленький. Это зазубренный нож для мягких овощей, заострённый на конце.

В голове крутятся чудовищные мысли, которые в других обстоятельствах меня бы напугали, но сейчас я злобно упиваюсь ими, как маньячка. Если пырнуть таким ножом в живот, а потом повернуть ручку, рана вряд ли закроется. И я уже вижу, как делаю это – бью изо всех сил, и кровавые брызги падают мне на лицо. Способна ли я совершить убийство? Сейчас мне кажется, что вполне способна.

– Что это ты делаешь? – Валентина Александровна застыла с заварочным чайником в руках. – А ну-ка положи, откуда взяла.

Я сверлю её злым взглядом и кошусь на нож, зажатый в руке. Не хочу его отдавать, он мне нужен.

– Ты что, оглохла? Живо положила нож на место!

Почему-то её крик действует отрезвляюще, как мамин подзатыльник. Я нерешительно кладу нож на стол, и Валентина Александровна тут же его подхватывает. Смотрит на меня с ужасом и отвращением – лицо побледнело, глаза широко распахнуты. Кажется, я опять всё испортила.

– А теперь выметайся отсюда. Немедленно! Уходи! Не стоило тебя пускать.

– Извините, – бормочу я вполголоса, а сама тихонько пячусь к выходу. Не хочется поворачиваться к хозяйке спиной, ведь теперь нож у неё в руках, и выглядит она воинственно.

– Господи! Посмотри на себя, по тебе ведь психушка плачет!

– Извините…

У выхода быстро натягиваю кеды и выбегаю в подъезд, не оглядываясь. К черту её. К черту всех.

***

Вы замечали, как жутковато выглядит школа осенним утром, когда еще не рассвело? За окнами сумрак, в коридорах безлюдно и тихо, только люминесцентные лампы потрескивают – и свет от них холодный, безжизненный.

Я явилась в школу к середине первого урока, и вахтёрша провожает меня недовольным взглядом. Здание нашей школы довольно старое, и потолки здесь высокие; когда идешь по пустому коридору, эхо твоих шагов далеко разносится. На лестнице между первым и вторым этажами меня настигает очередной приступ паники. Я присаживаюсь на ступеньку, дрожа с головы до пят, и опять начинаю дышать в ладони.

Наверное, виноват этот дурацкий стенд возле учительской: там есть картинка с отвратительно румяным улыбающимся мальчуганом, позади которого, бибикая, проезжает автобус (у него даже диалоговое облачко есть со словом «Бип-бип!»). Вот же долбанутая картинка! Никогда она мне не нравилась, а сейчас этот мальчуган с автобусом – как спусковой крючок, из-за него меня душит чувство ненависти к себе.