Вдруг я услышал громкий звук удара и увидел, будто в замедленной съемке, как за спиной Веры «Буханка» переворачивается и летит в остановку. Я оттолкнул Веру, затем школьника, который стоял на поребрике. Когда я убедился, что мальчишка валяется в сугробе на безопасном расстоянии, я посмотрел на Веру. Она кричала, прижав ладони к лицу, на котором застыла гримаса ужаса. Я повернул голову в сторону дороги: «Буханка» летела колесами вперед, и до меня ей оставалось метра три. Я выставил обе руки вместо того, чтобы закрыться от удара. Затем я почувствовал, как мои руки коснулись холодной стали. Ударная волна передалась моим рукам, в которых она и завязла, точно муха в желе. На остановке воцарилась тишина. Машина замерла и лишь крутящиеся колеса разбивали всеобщее оцепенение.

Вера подбежала ко мне и прижалась, обнимая. Школьник так и сидел в сугробе, хлопая глазами. Остальные люди выдохнули разом. Какой-то парень подошел ко мне:

– Слышь, мужик! Я че-то так и не понял, что это было?!

– Да я т-тоже не понял, – смутился я.

К остановке подъехал троллейбус.

Небольшая уютная комната была наполнена светом лампад, создавая атмосферу благодати. Приятный запах ладана висел в комнате, слегка дурманя голову. Отец Михаил пригласил меня подойти к купели, стоящей в центре комнаты, и раздеться до трусов.

– А крестик-то! А крестик-то нужен! – засуетился батюшка, всплеснув руками. – Я сейчас, обожди тут.

Отец Михаил вперевалочку побежал вниз, а я остался стоять в одних трусах, рассматривая скромное убранство священной комнаты. Дева Мария и Иисус Христос снисходительно смотрели на меня с огромных икон, установленных почти под потолком. В их взгляде читалось человеколюбие и сострадание. Меня преисполняло спокойствие и миролюбие. Из окна открывался вид во двор, где женщина с монахами чистили дорожки от снега. Один из монахов разогнулся и глянул в мою сторону: его голубые глаза выглядели настолько чистыми, словно они принадлежали святому.

Прошло минут пятнадцать или двадцать, а отца Михаила все не было. Колючие мурашки забегали по моему телу. И вместе с холодом в меня начала проникать темнота. Следом за ней пришла и злость. С каждой секундой она все больше и больше заполняла меня, словно сосуд – змеиным ядом. Мне стало душно и тесно в этом убогом маленьком помещении на втором этаже церкви, я с трудом себя сдерживал, чтобы не сбежать. Меня начал бить озноб. Свет от лампад, ставший вдруг почему-то ярким, резал мне глаза, а запах ладана забивался в ноздри и вызывал раздражение. Глаза начали слезиться. Меня одолевало желание разнести здесь все. Я взглянул на иконы: лики Девы Марии и Иисуса Христа вдруг показались мне приторно-слащавыми, какими-то наигранными. Их взгляд стал высокомерным, а губы скривились в улыбке, скорее напоминающей оскал. И тут я уловил едва заметный запах сероводорода, который перебивал запах ладана.

На лестнице послышались шаги отца Михаила. Темнота, будто испугавшись его, отступила, спряталась в закоулки моей души.

– Батюшка, у вас канализация прохудилась…

Отец Михаил метнул на меня тревожный взгляд, ничего не ответил, взял Библию в руки и начал читать молитвы…

Когда я рассказал Вере, что крестился, она посмотрела на меня, как на безумца. Я показал ей простенький крестик на черном гайтане. Она улыбнулась и спросила:

– И кто же твой крестный?

Я растерялся. А ведь и правда, никто. А если из-за этого обряд не сработает? Мне стало страшно. И стыдно, что я не позвал ее на столь важное действо.

– Вера, почему у нас пахнет канализацией? – я решил сменить тему, учуяв запах сероводорода.