Работы было море. Меня поставили долбить породу, таскать камни – всё ради какого-то подземного города. Не знаю, на чём они основывались, но видимо, что-то знали. Под лагерем, якобы, было древнее место – и копали мы не просто землю, а слои прошлого.

Я числился еретиком только по бумаге, но надзиратели меня стороной не обходили – и не доверяли. А заключённые – побаивались. Им достаточно было клейма. Значит – если меня заклеймили, значит, было за что… или будет.

Однажды, в перерыве, когда я копал очередной тоннель у карьера, ко мне подсел старик. Щуплый, живой, с быстрыми глазами. Не рассказывал, за что попал, и выглядел скорее как старый вор, чем как преступник. Но умом не обделён. Разговор завязался быстро – о жизни, семье, еде…

Я рассказал ему, как по дороге в болоте кто-то пропал.

Старик хмыкнул:

– А-а… Так это болотная Мясница, – сказал он с видом человека, упоминающего соседку с рынка. – Не удивлён, что вас поторапливали. Ты, надеюсь, сам её не видел?

– Нет.

– Тогда слушай.

Он поудобнее уселся на куче камней, и заговорил, понижая голос:

– Здоровенная, худая, как береза, карга. Вечно шепчет всякие мерзости. У неё вместо глаз – два гниющих углубления, кишащих мухами. Рот до ушей, волосы спутанные, как воронье гнездо: в них черепа птиц, клочья меха, ржавые гвозди. А руки…

Он замолчал, будто вспоминая что-то неприятное.

– Милая, однако, эта ваша карга, – хмыкнул я, борясь с подступающей тошнотой. – И как давно вы знакомы?

– С тех пор, как она пыталась схватить Бориса. Только мы тогда были шустрее. Хоть и страшная, а неуклюжая. Но я тебе скажу: не услышал, как она подошла. Будто все звуки исчезли. Ни хруста, ни шороха, ни птички – только её шепот…

Он замолчал, посмотрел в темноту, и добавил почти шепотом:

– Говорят, зовут её Алисой. Когда-то – девочка. Потерялась. А теперь…

– …Чудовище? – подсказал я.

– В точку, – кивнул он, медленно, как бы признавая: теперь и ты – тоже в курсе.

Так и проходили недели: подъём, работа, вечерняя игра в шашки или кости – иногда с рюмкой самодельной дряни – и сон. Всё одно и то же, но в этом был ритм. Ритм – это почти как порядок. Почти как жизнь.

Я раньше никогда не пил. Противился из принципа. Но грибная настойка, мутная и вонючая, обладала одним неоспоримым достоинством – после пары глотков засыпал спокойным сном. А в месте, где кошмары были привычнее молитвы, это подкупало.

Такие настойки считались здесь настоящей валютой. Их пили, чтобы глушить кошмары, обеззараживать воду, просто унять дрожь. Вкус – как если бы прокисший спирт сцепился с гарью и грязью. Зато помогало.

Напиток ходил вместо денег. Значит, был хорош.

Что до старых знакомых…Старик, с которым я разговорился у карьера, оказался надёжным проводником в тюремную «культуру». Он объяснил, что можно, когда можно, кого лучше не трогать, кому не смотреть в глаза. Он знал, как выживать – и делился этим знанием.

Иногда даже своей порцией пищи.

– Ешь. Ты должен быть сильным, – говорил он, протягивая жестяную плошку.

Я не знал, что ему нужно от меня. Но он вёл себя не как просто старик, а как дедушка. Тёплый, молчаливый, уставший. Я благодарен ему. До сих пор сожалею, что так и не узнал его имени.

А вот Люпин оказался гораздо решительнее, чем я думал. Он стал водиться с парнями из синдиката – и это тревожило. Очень.

Синдикат – не те, с кем хочешь сталкиваться. Люди, у которых за улыбкой всегда прячется нож. Он не говорил, зачем к ним прибился. Я сначала подумал, что у него окончательно поехала крыша.

Люпин тогда вел себя странно. Он не жаловался, как обычно, и не искал повода потрепаться. Шёл молча, опустив взгляд, будто считал шаги между костылями земли. Иногда останавливался чуть дольше остальных – поправить шнуровку, задержаться у воды, под шумом утереть пот, хотя солнце ещё не успело выйти. Его глаза бегали – не в панике, нет. Скорее, выискивали: тропу, щель, момент.