Мы вошли в спальню. Это пространство было иным. Менее парадным, менее обремененным взглядом других, более личным, более настоящим. Свет здесь был мягче, приглушеннее, словно само бытие стало тише. Мебель не давила веками, хотя и она была старинной, из темного дерева, хранящего отголоски прошлого. Запах здесь был другим – не пыли и старой бумаги, а чего-то более тонкого, неуловимого, возможно, ее парфюма, смешанного с запахом старого дерева и чистого, невинного белья. Это был ее личный мир внутри мира дома, ее субъективность, выставленная на обозрение другого.

Мы остановились у кровати. Высокой, застеленной светлым покрывалом, похожей на алтарь или на корабль, готовый отплыть в неизведанное. И тут я почувствовал, как ее рука в моей дрогнула. Ее дыхание стало еще более прерывистым, почти судорожным. Она подняла на меня взгляд, и в нем я увидел страх. Не просто опасение, а тоску, angoisse – чистый, нескрываемый страх перед неизвестностью, перед обнажением уязвимости, перед этим следующим, огромным выбором, который требовал от нее прыжка через ничто.

– Я… я никогда, – прошептала она, и голос ее был едва слышен, словно признание в собственной неполноте, в отсутствии этого опыта в ее фактичности.

Мое сердце сжалось от нежности и внезапно обрушившейся тяжести ответственности. Я понял. Это было не просто первое сближение для нас двоих, это было первое для нее. Вся тяжесть этого мгновения, вся его реальность, обрушилась на меня, требуя присутствия и выбора.

Я осторожно обнял ее. Притянул к себе, чувствуя дрожь ее тела, эту физическую манифестацию страха перед становлением.

– Тише, – прошептал я в ее волосы, вдыхая их тонкий, ускользающий аромат. – Все хорошо. Мы никуда не торопимся. Есть только это мгновение, только мы.