Шагнуть за ней – это был выбор, ощутимый груз которого тут же лег на плечи. Мы пошли по переулкам, мощенным старым, отполированным временем камнем, мимо домов с закрытыми, равнодушными ставнями, чьи фасады, казалось, впитывали и хранили тайны поколений, превращая их в часть своей неподвижной реальности. Каждый шаг отдалял нас от фонтана, от посторонних, от привычного мира, ведя к ее дому – не просто зданию, а цитадели, родовому гнезду, где жизнь взращивалась, лелеялась и передавалась по наследству, как редкая болезнь или бесценное сокровище. Дом профессора, внучки академика. Дом, пропитанный запахом науки, мысли, истории, времени, застывшего в материи. За высоким, кованым забором, увитым плющом, он стоял, утопая в зелени старого, одичавшего сада, словно умышленно скрываясь от суеты внешнего мира, от его бессмысленного движения и шума. Это было пространство, где история обретала плоть в вещах, где каждый предмет, казалось, имел свою историю, свой путь, свой немой укор нашему эфемерному присутствию.

Когда тяжелая, скрипучая калитка захлопнулась за нами с глухим стуком, похожим на звук захлопывающейся книги или запирающейся двери тюремной камеры, я почувствовал, как воздух меняется. Он стал густым, насыщенным, пахнущим старым деревом, полиролью, пылью веков – той особой, благородной пылью, которая оседает на вещах, видевших слишком много времени. И под всем этим – неуловимый, терпкий запах бумаги, который казался не просто запахом, а самой сутью этого места.

Мы вошли в дом. Высокие потолки давили своей монументальностью, словно напоминая о пропасти между нашим сиюминутным присутствием и их вековым существованием. Широкая парадная лестница, ведущая куда-то наверх, в еще более закрытые, более священные пространства жизни этой семьи, казалась монументальной, незыблемой. Каждый шаг по ней звучал гулко, отражаясь от стен, словно подтверждая нашу принадлежность этому пространству, но одновременно подчеркивая ее чужеродность. Мы прошли в гостиную, и мир замер, изменился, сжался до размеров этой комнаты.

Это было пространство, это был отдельный мир, где прошлое обретало плоть в вещах с почти ошеломляющей плотностью. Мебель – тяжелая, из темного, почти черного дерева, с обивкой из вытертого бархата или потрескавшейся кожи – стояла, она была. Глубокие кресла, в которых, очевидно, проводились часы за чтением, размышлениями, жизнью, казались якорями, брошенными в океан времени. Это были свидетели, немые, но говорящие свидетели поколений, их жизни, их отчаянных, иногда тщетных попыток осмыслить пустоту, заполнить ее смыслом. На полированных, как зеркало, поверхностях тускло отражался свет из высоких, уходящих к потолку окон, добавляя пространству глубины и какой-то призрачной, неосязаемой реальности.

Но самое поразительное, самое подавляющее – это были книги. Стены от пола до потолка, без единого просвета, были сплошь уставлены книжными шкафами. Тысячи томов, миллионы страниц, миллиарды слов. Корешки – калейдоскоп цветов и фактур, от выцветших, потрепанных переплетов, переживших войны и революции, до ярких, еще пахнущих типографской краской новинок. Научные монографии на языках, которых я не знал, классическая литература в редких изданиях, фолианты с золотым обрезом, казавшиеся погребенными тайнами. Это было собрание, это было физическое воплощение веков мысли, история идей, борьба концепций, попытка постичь реальность через знание, заключенное в бумагу и чернила. Воздух здесь был густым, пропитанным запахом старой бумаги, клея, типографской краски – запахом, который казался душой этого места, его сутью, его немым, но всеобъемлющим присутствием. Я чувствовал себя маленьким, почти незначительным, раздавленным этим грузом истории, этой армией застывших мыслей.