Ее глаза, два тусклых зеркала, отражавшие умирающий свет из высоких, равнодушных окон, задержались на моих. В них не было прежней, легкой игры – лишь тяжесть присутствия, серьезность и какая-то пугающая, обнаженная уязвимость, словно кожа была содрана с души, выставив напоказ дрожащую беззащитность себя, предвкушающей встречу с взглядом другого. Тиканье часов на каминной полке, этот монотонный пульс фактичности, казалось, разбухло, заполнив собой все пространство, отмеряя секунды, время нашего совместного, хрупкого дыхания на краю этой пустоты. И в этот момент, когда присутствие веков, заключенное в стенах и мебели, давило со всех сторон, а наши собственные миры казались разделенными невидимой, но неоспоримой бездной одиночества, что-то дрогнуло. Граница между островами истончилась – она стала иллюзорной, почти не существующей перед лицом надвигающегося выбора.

Моя рука поднялась сама собой, словно ведомая не внешней силой, а внутренней необходимостью преодоления, актом трансценденции, стремящейся пересечь ничто. Она коснулась ее щеки. Кожа под пальцами была прохладной, нежной – само по себе существующее живое, встретившее мое ощущение. Она вздрогнула, этот легкий спазм был выбором тела, прежде чем выбор сознания успел вмешаться. Но она не отстранилась. Ее взгляд не дрогнул, оставаясь прикованным к моему, словно ища подтверждения или отрицания в моем собственном мире. Это был еще один, огромный выбор – принять это прикосновение, позволить нарушить тишину не только звуком времени, но и вторжением другого в ее телесную реальность.

Я наклонился. Медленно, мучительно медленно, давая ей время, этот безжалостный поток, возможность отступить, отрицать этот момент, если бы она захотела. Но она не отступила. Ее глаза закрылись лишь в самый последний момент, когда наши губы соприкоснулись. Это закрытие было выбором – погрузиться внутрь себя, сбежать от взгляда другого в момент наивысшей уязвимости, или, наоборот, сосредоточить все бытие на этом единственном ощущении.

Это был не просто поцелуй. Это было столкновение и слияние миров, попытка растворить границы сознания, вздох соприсутствия, яростно нарушивший вековое, погребальное молчание этого дома. В нем не было страсти, той животной, которая низводит сознание до состояния объекта. В нем была лишь нежность, хрупкое доверие, брошенное в лицо пустоте, и острое, пронзительное осознание конечности этого мгновения. Ее губы были мягкими, чуть дрожащими – живое воплощение уязвимости. Я чувствовал ее дыхание, легкое и прерывистое, смешивающееся с моим, создавая временное, общее пространство дыхания. Время остановилось, схлопнувшись до размеров этого единственного, полного присутствия поцелуя, этого крошечного островка бытия в океане ничто.

Когда мы оторвались друг от друга, ее глаза все еще были закрыты. Она выглядела потерянной, словно вернувшейся из долгого, опасного путешествия в чужой реальности. Тиканье часов снова ворвалось в сознание, громкое и настойчивое, утверждая свою власть, возвращая нас к фактичности.

Она открыла глаза. В них читался вопрос, невысказанный, но висящий в воздухе, тяжелый, как камень. И выбор. Следующий, неизбежный выбор, лежащий перед ней, перед нами.

Не говоря ни слова – слова казались слишком грубыми, слишком определенными для этой зыбкой реальности – она взяла меня за руку. Ее пальцы были прохладными, но крепкими, словно якорь в водовороте бытия. Она повела меня из гостиной, мимо книжных шкафов, где корешки книг казались надгробными плитами историй, под взглядами предков, чьи портреты судили нас из своей неподвижной реальности прошлого. Мы поднялись по широкой лестнице – той самой, монументальной, ведущей в более сокровенные, более личные пространства ее жизни, ее существования. Шаги звучали гулко, эхом отражаясь от стен, но теперь в этом звуке не было чужеродности, лишь подтверждение того, что мы идем вместе, создавая наше собственное, пусть и временное, соприсутствие.