Запугав противляющихся градом ударов и молниями дальних выпадов, отражавшихся от лезвий клинков светом из огромных зальных окон, рьяный француз беспрестанно насаждал всем и каждому и уже привнес в души гвардейцев отчаяние в бесполезности попыток сломить его и взять, уже расстроил их ряд до того что завидел прямо перед собой брешь в их обороне и намеревался уже в прыжке и разводных одновременных ударах по сторонам вырваться из сцепления, как заметил впереди вновь набежавших черных с площади, из-за кустов, и с левой стороны продольной дорожки. Еще бы несколько секунд и он стоя посреди и прижатый к бассейну был бы сломлен одним лишь натиском, но в самый последний момент уворачиваясь со своего места в развороте, он выполнил половину задуманного, прежде произведя левой рукой маховый удар в правого нападающего, тем самым отпугивая, а правой рукой нанес удар клинком в грудь левого, засмотревшегося на прибывающих… еще один верток с предохраняющим вокруг вращением помутневших от крови клинков и он был в переднем левом конце, находясь спиной к статуе и выдавшимся полукругом к горловине выхода, на плиточную площадь к преграде лиственных кустов, через который сзади подобраться к нему было невозможно. Черных вокруг него до самого бассейна собралось столько, что впечатление было: он попал в толпу чертей, молчаливо суетившихся возле, не решаясь напасть, троица валявшихся и заливших белый мрамор своей кровью, производила самое контрастное и должное впечатление. Взади тот же крепыш без шпаги подталкивал своих людей нападать, они и нападали, но с боязнью представлявшей защищавшемуся возможность нападать и только нападать, ибо д’Обюссон уже давно для себя открыл: нападение является лучшей защитой, и тем более на гвардейцев с их фехтовальной подготовкой, против которой фехтовальное искусство его просто блистало. Мастерски отбиваясь с последующим продолжением нанесения удара, его клинки успевали повсюду нанести точный и действенный удар, после которого казалось должен бы был последовать другой. Но в неперспективные места он не бил, было много других направлений, на которые обязательно в самый нужный момент следовало ударить, наддать, пугнуть, скрестить клинки, звон отчего стоял такой ритмичный и мелодичный, что стоявший позади всех без оружия и дела / занимаясь только подталкиванием/ барон д’Танк только поморщился. Музыку все не давали.

– По порядку по порядку! Не лезь гурьбой! – находил в себе силы подтрунивать то нападавший, то защищавшийся шевалье.

– Кто пискнет, голову оторву!…Да дайте же мне шпагу! – недовольно шипел крепыш.

Из выхода с последней террасы лестницы давать кинулись пожалуй все, повернулись для того же и задние, стоявшие перед бароном, немного обескуражив того таким широчайшим выбором.

…Шевалье Франсуа с потрясающим подавляющим души, склонные к тишине звучным криком, словно ножом проехавшимся по нервам, кинулся держась кустов влево и пригвоздив сразу обеими клинками крайнего напал за ним на ничего не ожидавших подавателей шпаг, готовых только к тому. Как разящий и неудержный дьявол кинулся он на застанных врасплох чертей, губя и коля налево и направо, ни одного удара впустую! Свалив еще троих или четверых, отогнав остальных, словно с поджатыми хвостами, бросился бежать в освободившийся выход на узкую площадь, уже меряя плиты ногами и отрываясь от пораженных испугом преследователей, все еще остававшихся там за полукружным выступом аккуратно подстриженных кустов. Д’Обюссон заметил краем глаз вылезавшего из дверей центрального входа преследователя со шпагой наголо. Мгновением Франсуа почувствовал себя не по себе от ощущения загнанности и затравленности, и с этого невыразимого отчаянного чувства в нем возник новый заряд силы и духа. Подбегавшего к нему черномундирника он подпустил поближе и выкидом снизу метнул тому в брюхо шпагу, задержав остановившегося и вовсе тем приконченного гвардейца, медленно упавшего навзничь с торчащим из пуза эфеса на лезвии.