Джек, загадочно улыбнувшись, достал из кармана потёртую кинокамеру “Bell & Howell Filmo”, популярную в 40-е годы. Этими камерами снимали и документальные фильмы о войне, и голливудские хиты.

“А вот что,” – ответил он, протягивая камеру Эдит. “Ваш дед был не просто капитаном. Он был кинооператором. Он снимал хронику, видел войну своими глазами. И он оставил вам кое-что в наследство. То, что может спасти вас обоих.”

Эдит недоверчиво посмотрела на камеру. Она вспомнила, как в молодости мечтала стать режиссёром, но Артур всегда высмеивал ее увлечение. “Но… я никогда не умела снимать кино по-настоящему. Это было просто хобби. И что это вообще может нам дать? Как это поможет нам выбраться отсюда?”

“Эта камера особенная, мадам,” – ответил Джек, и в его глазах промелькнул какой-то странный блеск. “Она снимает не просто кино. Она снимает правду. Вашу правду, ваши чувства, ваши воспоминания. Она фиксирует не то, что вы видите, а то, что вы чувствуете. И если вы сможете снять фильм о своей любви… о той любви, которая еще может быть, о той, что вы потеряли, но можете найти вновь… возможно, только возможно, вы сможете выбраться из этого города и вернуться домой.”

Артур скептически фыркнул, скрестив руки на груди. “Звучит как бред сумасшедшего. Как это вообще возможно? И с чего мы должны начинать? У нас нет ни сценария, ни актёров, ни декораций.” Ему это казалось полным абсурдом.

В этот момент в подвале раздался громкий стук в дверь. Казалось, что ее вот-вот высадят.

“Кажется, у нас нет времени на споры, господа,” – сказал Джек, хватая камеру и вкладывая ее в руки Эдит. “Либо вы берете ее и начинаете снимать, рассказываете свою историю, либо остаётесь здесь и ждёте, пока вас найдут. Выбор за вами.”

Эдит, не раздумывая ни секунды, крепко сжала камеру в руках. Её пальцы инстинктивно легли на кнопки. “Что нам снимать?” – спросила она, чувствуя, как в ее душе просыпается давно забытое чувство азарта и надежды.

“Начните с самого начала, мадам,” – ответил Джек, подталкивая их к выходу из подвала. “Вспомните, как вы встретились. Вспомните, что вы чувствовали. И покажите мне… любовь.”

Эдит крепко сжала в руках старую кинокамеру, словно это был талисман, последний луч надежды в кромешной тьме. Её пальцы, несмотря на предательскую дрожь, словно у начинающей пианистки перед концертом, уверенно легли на кнопки запуска, словно помнили их расположение наизусть. “С чего нам начать, Джек?” – повторила она свой вопрос, глядя на него с надеждой, словно ища одобрения у строгого режиссёра.

“Начните снимать, черт возьми!” – рявкнул Джек, подталкивая их в спину, словно пытаясь зажечь искру в их остывших сердцах. “Импровизируйте! Вспоминайте! Чувствуйте! Забудьте обо всем, что было плохого, словно это кадры, вырезанные из фильма, и покажите мне ту любовь, которую вы когда-то чувствовали! Ту, которую потеряли! А сейчас… бегите, пока нас всех не перестреляли, как в гангстерском кино!” И в голове у Эдит промелькнуло: “Ну вот, началось… “Мотор! Камера! Начали!” – только вместо ассистента режиссёра – вооружённые гангстеры за дверью.”

Он распахнул дверь подвала, и они выбежали на тёмную, залитую дождём улицу, словно сбежавшие из кинотеатра, где только что закончился показ гангстерского боевика. Черно-белый Чикаго 1948 года предстал перед ними во всей своей нуарной красе, словно ожившая страница из романа Рэймонда Чандлера:

Мокрые мостовые отражали тусклый свет уличных фонарей, словно расплавленное серебро, и яркие огни неоновых вывесок, зазывающих в “Клуб 99” и “У Луиджи”. На вывесках с ошибками кричали о джазе, выпивке и дешёвых сигаретах.