И где-то в глубине, в сердцевине нового мира, пульсировала старая истина. Тёмная, смеющаяся, ненасытная.

Она ждала.

В новом мире, сотканном из кошмара и звёздного пепла, законы физики извивались, как змеи на раскалённых углях. Солнца, если их ещё можно было так назвать, висели в небесах клубками червей, излучающими не свет, а понимание – ядовитое, невыносимое, разрывающее разум на клочки. Каждый восход был исповедью безумия: лучи, подобные щупальцам, проникали в трещины скал, высасывая из них воспоминания о твёрдости, о времени, когда камень был просто камнем.

Океаны нового мира состояли не из воды, а из сгущенного страха. Их волны, высотой в горные хребты, обрушивались на берега, выплёскивая на сушу существ, рождённых из снов последнего человека. Эти твари – гибриды плоти и геометрии, с глазами в форме фракталов и клыками из застывших криков – ползали по пескам, оставляя за собой следы, которые прорастали ядовитыми садами. Цветы здесь пели колыбельные на языке, забытом ещё до Вавилона, а корни их уходили не в землю, а в меж временные щели, где покоились кости прежних вселенных.

Города, если их можно было различить среди органического хаоса, были живыми. Башни из скрученных костей дышали, расширяясь и сжимаясь в ритме, который сводил с ума тех, кто осмеливался слушать. Улицы, вымощенные зубами, вели к центральным площадям, где пульсировали алтари из светящейся слизи. На этих алтарях, без жрецов и огня, происходило вечное жертвоприношение: само пространство разрывалось, как плёнка, обнажая мышечную ткань реальности, пронизанную чёрными жилами древнего Мрака.

Те, кто пережил Перерождение, уже не называли себя людьми. Их тела стали картами иных измерений: на ладонях проступали созвездия, которых нет в каталогах, волосы превращались в дымчатые нити, связывающие их с небесными безднами. Они ели не пищу, а звуки, и пили отражения в лужах ртути, что собирались после дождей из кипящего серебра. Их дети рождались без лиц, зато с лишними органами чувств – для восприятия вкуса времени, запаха пустоты, осязания мыслей.

Но даже в этом новом аду, прекрасном в своём абсурде, оно оставалось незримым богом. Его присутствие ощущалось в каждом закоулке мироздания: в том, как ветер шептал цифры ненависти, как тени причащались к свету, высасывая из него жизнь. Оно не требовало поклонения – оно стало самой основой бытия, как рыба не замечает воду. Его воля проявлялась в спонтанных актах творения-разрушения: леса внезапно складывались в математические уравнения, реки начинали течь вверх, унося с собой куски неба.

И всё же, в глубине кроваво-красных пустынь, где песок состоял из молотых костей цивилизаций, существовала пещера. Не пещера – рана, прорубленная в ткани реальности. Внутри, на стенах, покрытых биением жил, висели зеркала. Не стекло и серебро, а плёнки из застывшего времени. Каждое отражало эпоху: вот люди в шкурах, падающие ниц перед алтарём тьмы; вот города, пожираемые тенями; вот момент, когда звёзды погасли. И в каждом зеркале, на заднем плане, было оно – не форма, не суть, но осознание того, что за каждым миром, за каждой вселенной, стоит голодный, вечный смех.

Смех, который теперь раздавался из уст новых существ. Они смеялись, строя свои дома из кристаллов боли, и их смех был молитвой, гимном, признанием. Они поняли, наконец, что безумие – не болезнь, а откровение. Что ужас – не враг, а единственный истинный союзник в мире, где само существование есть богохульство.

А далеко за пределами этой реальности, за пределами всех слоёв творения, в месте, где даже понятие «места» теряет смысл, оно дремало. Не спало – ждало. Ибо циклы не заканчиваются. Они повторяются, каждый раз всё изощрённее, всё невыразимее.