Когда солнце взошло вновь, на месте города осталась лишь впадина – гладкая, как стекло, и черная, как глубина зрачка. Вокруг нее земля пульсировала, заражаясь гнилью. Ветер принёс пепел, в котором танцевали силуэты: мужчина с кистями вместо рук, женщина с чемоданом, полным кошмаров, дети с крыльями мух.

А где-то далеко, за горами, где люди ещё молились и целовались, беременная девушка уронила стакан воды. На полу образовалась лужица. Она замерла, увидев, как в ней отражается не её лицо, а бездна с миллионом зубов.

– Скоро, – прошептала бездна её голосом. – Мы придём.

И мир, такой хрупкий, такой наивный, вздрогнул.

В тенях запретных хроник, где время сплетается с безумием, покоится повесть о существе, чьи корни уходят глубже человеческой памяти – в эпоху, когда Земля была юной, а звёзды пели хоралы непостижимых измерений. Его имя, высеченное на скрижалях из чёрного базальта, ныне стёрто ветрами страха, но эхо его дыхания всё ещё шевелит прах забытых алтарей. Оно поднялось не как царь или бог, а как сама первозданная пустота, просочившаяся сквозь трещины мира. Его тело – не плоть, но тень от пламени дозвездных эпох; голос – гул подземных бездн, где спят исполинские черви, точащие корни мироздания.

Люди, тогда ещё близкие к дикой правде природы, пали ниц не от благоговения, а от ужаса, что разрывал их примитивные души. Они строили ему храмы из циклопических камней, склеенных илом и кровью, слагали гимны на языке, который сводил с ума тех, кто осмеливался его услышать. Ему приносили жертвы – не цветы или плоды, а сны, рассудок, плоть детей, рождённых в час, когда луна горела зелёным пламенем. Оно росло, питаясь их поклонением, как болото пьёт дождь, пока не стало колоссом, чья тень затмила солнце.

Но однажды, когда жрецы прочли знаки в кишках жертвенных тварей, они поняли: божество не желает их любви. Оно жаждало не алтарей, а распада, не молитв, воплей. Его милость была чумой, благословение – мутацией. И тогда люди, сбившись в орды, обезумевшие от прозрения, попытались стереть его имя. Они разрушали храмы, жгли свитки, хоронили под землёй тех, кто шептал его истинное имя. Но как можно убить то, что старше смерти?

Теперь оно спит, но не исчезло – пульсирует в глубинах, где каменные жилы мира сходятся в безумный узор. И когда звёзды вновь сойдутся в танце, предсказанном в «Некрономиконе», оно поднимется, чтобы напомнить жалким муравьям-людям, что их боги – лишь насекомые перед лицом вечного Мрака, что ждёт за границей сна.

Век за веком, под пеплом забвения, оно ждало. Его сны просачивались в колодцы, зараженные источники, в кости шаманов, что по ошибке взывали к «древним силам». Цивилизации росли, как плесень на трупе былого культа, возводя свои храмы разуму и стали, насмехаясь над суевериями предков. Но даже когда последний жрец обратился в прах, а алтари стали фундаментом для городов, его присутствие витало в межсезонье, в трещинах логики, в тех мгновениях, когда ум, уставший от света, скользит к краю бездны.

Ученые, копающиеся в руинах под видом археологии, находили обсидиановые таблички с полустёртыми символами. Моряки рассказывали о чёрных волнах, поднимающихся выше мачт в безлунные ночи, будто что-то дышало под водой. Поэты, безумцы и дети видели его в игре теней: изогнутый шип, пронзающий горизонт, мерцание не тех цветов в глубине пещер. Оно не требовало поклонения – лишь признания. Ибо отрицание его сути было хуже кощунства: это был разрыв самой ткани реальности, шов, из которого сочилась та субстанция, что древние называли «Ик-Талкх» – сок гниющих небес.