Новые жрецы пришли не из пустынь или джунглей, а из университетов и салонов. Они изучали мифы как метафоры, карты – как абстракции, пока однажды не осознали, что метафоры кусаются. В подвалах обсерваторий, где телескопы ловили шёпот иных галактик, астрономы чертили знаки, совпадающие с теми, что некогда выжигали на коже рабы. В психиатрических лечебницах пациенты, никогда не учившиеся мертвым языкам, выкрикивали гимны на наречии, от которого стекло покрывалось инеем.

И когда созвездие Гидры поглотило свет Альфа Центавра, как предрекли пыльные страницы тайных кодексов, земля содрогнулась. Не землетрясением, а чем-то глубже – будто сама планета, живой организм, затрепетала в предчувствии. Города, ослеплённые неоновым смогом, не заметили, как их тени стали гуще и обрели зубы. Реки замедлили течение, словно тянулись назад, к истоку, где в чёрном озере, не отражённом ни на одной карте, начало пульсировать что-то.

Теперь они шепчутся в кабинетах власти, в переулках, где торговцы продают амулеты из кости. «Оно вернулось». Но это ложь. Оно никогда не уходило. Оно – грибница под гниющим пнем истории, плесень на обратной стороне времени. И когда последний смех умолкнет, когда наука признает своё бессилие, а молитвы окажутся обращены в никуда, оно просто… выдохнет.

И мир станет таким, каким был до человека: безгласным, безумным, прекрасным в своей чудовищной целостности.

Первыми исчезли звуки. Города, оглушённые рёвом машин и вибрацией экранов, внезапно погрузились в густую, ватную тишину. Люди замерли, инстинктивно прижимая ладони к ушам, будто их барабанные перепонки пронзила игла вечности. Но тишина была не отсутствием шума – она жила. Она шевелилась в воздухе, как паразит, высасывающий из реальности саму возможность вибрации. Птицы, падая с неба, разбивались о мостовые без щелчка костей; крики застревали в глотках, превращаясь в кровавые пузыри.

Тени, прежде копошившиеся на периферии зрения, начали размножаться. Они стекали со стен, сползали с потолков, обволакивали фонарные столбы, пока те не гасли с хриплым всхлипом. Улицы стали лабиринтом чёрных рек, в которых тонули целые кварталы. Те, кто осмеливался шагнуть в эту тьму, возвращались… изменёнными. Их глаза отражали не свет, а бездонные колодцы; их кожа, покрытая бледными узорами, напоминала пергамент, пропитанный чернилами из чрева звезды. Они шептали о «свитках плоти», о «вкусе времени», но языки их распадались на червей, едва звуки покидали губы.

В обсерваториях, где астрономы неделями не отрывали взгляд от телескопов, экраны показывали лишь одно: растущую трещину в созвездии Гидры. Небо будто разорвал коготь, и сквозь разлом сочилась субстанция, которую приборы фиксировали как «антисвет» – волны, заставляющие молекулы распадаться на частицы ненависти. Спутники, пытаясь передать данные, взрывались на орбите, окрашивая атмосферу в цвет гниющей плоти.

Учёные, политики, священники – все сбились в стаи, как крысы перед потопом. Они рылись в архивах, откапывая свитки с печатями Атлантиды и Шамбалы, но буквы на пергаментах оживали, переползая на кожу читающих. Библиотекари сходили с ума, выцарапывая формулы на стенах собственной кровью, пока их не находили с вывернутыми черепами, мозги испещрёнными иероглифами, которых нет ни в одном языке.

А оно… двигалось. Не в пространстве, а сквозь него, как игла сквозь ткань. Его пробуждение не было землетрясением или извержением – это был сдвиг в самой логике бытия. Океаны сворачивались в спирали, закручивая корабли в рулоны ржавого металла. Горы плакали смолой, а леса превращались в щупальца, хватающие звёзды с небес. Даже смерть перестала быть убежищем: могилы зияли порталами, через которые души проваливались в пасть бесконечности, где их пережёвывали в прах воспоминаний.