Мы – твой распад…»

В ту ночь к мастерской Сайласа пришел Лирой, брат Элианор, палач с руками, вечно пахнущими железом и страхом. Он не верил в демонов – только в нож и ярость. Но то, что он увидел внутри, заставило его упасть на колени.

Холст Сайласа больше не был холстом. Это была дверь.

Сквозь нее лилась плоть – аморфная, кипящая, усеянная глазами и ртами. Она обвила Лиройа, лаская, как любовник. Ему казалось, что это Элинор целует его в губы, но когда он открыл глаза, то увидел, что его тело сливается с массой. Кости ломались, перестраиваясь в нечто среднее между человеком и многоножкой. Его последний крик не был криком ужаса – это был стон экстаза, когда плоть Мальтаса вошла в него, заполнив каждую трещину души.

К утру от Лиройа остался лишь инструмент – живой клинок из костей и нервов, врученный Лене. Она провела лезвием по городу, и Геенна взвыла. Дома сомкнулись, образуя гигантскую вагину, готовую перемолоть все живое. Река, некогда протекавшая сквозь город, вспенилась кровью, а в небе замерло солнце – черное, как зрачок мертвеца.

– Теперь мы едины, – прорычал Мальтас голосом города, голосом тысячи грешников. – Вы все – моя плоть, мой оргазм, моя смерть.

И Геенна начала рожать.

Из ее аллей, подвалов, самых грязных щелей выползали существа – помесь людей и насекомых, детей и паразитов. Они плакали, смеялись, убивали. Они занимались сексом с трупами, рождая новых чудовищ, и пожирали друг друга, чтобы стать сильнее. А Лена, теперь больше похожая на богиню-скорпион, наблюдала с колокольни, где колокола звенели от ветра, пропитанного стонами.

Она знала – это только начало. Мальтас голоден. Он хочет больше.

И мир, такой хрупкий, такой наивный, уже чувствует его дыхание на своей шее.

Геенна перестала дышать. Ее улицы, некогда полные шепота проклятий, теперь бились в тишине, как сердце, разорванное когтями. Город стал телом – единым, пульсирующим. Дома сжимались и разжимались, как легкие, а канализационные люки извергали пар, пахнущий спермой и гнилью. Даже небо над ним почернело, превратившись в потолок склепа, усеянный живыми звёздами-гнойниками.

Лена восседала на троне из сплавленных костей в центре площади, где когда-то казнили грешников. Ее тело, теперь монструозный алтарь, прорастало в землю корнями из спинного мозга, высасывая последние соки из Геенны. Ее руки держали инструменты: серп из рёбер Лиройа, чашу из черепа Сайласа, иглу, сотканную из детских воплей. Ее живот, вздутый как шар, трещал по швам – внутри билось сердце Мальтаса, готовое родиться в мир, который не смог бы его вместить.

Они пришли к ней – последние люди. Те, кто прятался в подвалах, глотая собственный страх. Их кожа покрылась язвами в форме рун, глаза выцвели, став похожими на мутные лужицы. Они ползли, цепляясь за камни, превратившиеся в хрящи, и пели хриплым хором:

– Сделай нас частью. Сделай нас святыми.

Лена улыбнулась. Ее губы разорвались до ушей, обнажив зубы-кинжалы.

– Вы уже часть, – прошелестела она, и ее голос проник в их черепа, как червь. – Но святость требует… жертвоприношения.

Она взмахнула серпом.

Плоть Геенны содрогнулась. Земля разверзлась, и из трещин полезли пуповины – алые, липкие, с сосунками, жаждущими прикоснуться к живому. Они впились в людей, вытягивая из них не кровь, а саму суть: страх перед смертью, ненависть к себе, стыд за желания. Тела жертв лопались, как перезревшие плоды, а их души, липкие и прозрачные, закручивались в вихрь над Лиорой.

– Пора, – простонал Мальтас из чрева города.

Ее живот лопнул.

То, что вышло наружу, не имело имени. Это был хаос, облечённый в плоть – клубок щупалец, глазниц и ртов, поющих на всех языках сразу. Оно поглощало свет, звук, саму мысль. Геенна рухнула в его центр, как песок в воронку, а Лена рассыпалась в прах, смешавшись с ветром, который теперь вонял её смехом.