Их страсть вспыхнула, как пожар в склепе. Лена сбросила платье, и под ним оказалась кожа, испещренная шрамами-иероглифами – историями каждого, кого она поглотила. Сайлас впился в нее губами, зубами, ногтями, а она отвечала ему смехом, звонким и ледяным. Их тела сплетались в танце, где не было места нежности – только голод, острый как клинок. Он входил в нее, а она обвивала его шею руками, чьи пальцы удлинялись в костяные шипы. Кровь Сайласа смешивалась с ее соками, капая на пол, где оживали чудовищные тени.

Но это не был секс. Это был ритуал. Каждый стон, каждый укус, каждый выверт плоти приближал их к моменту, когда занавес реальности дрогнет. Лена, задыхаясь, впилась зубами ему в горло, и Сайлас, вместо боли, ощутил восторг – будто нож, вспарывающий гнойник. Ее тело треснуло, как скорлупа, и из него выползло Нечто с крыльями из спутанных нервов и глазами, горящими ненавистью всех живых.

– Ты хотел увидеть истину, – прошипело создание голосом Лена, смешанным с хрипом мертвеца. – Посмотри же…

И Сайлас увидел. Увидел, как страх и ненависть сплетаются в единую змею, пожирающую души. Увидел, что он сам – лишь сосуд для чудовищ, которых рисовал. А потом тьма поглотила его, оставив на полу лишь холст, где их тела, слитые в агонии, навеки застыли в объятиях.

И где-то в глубине Геенны засмеялся Мальтас, ибо его пир только начинался.

Геенна захлебнулась в собственном гное. Тот холст, что остался от Сайласа, пульсировал во тьме мастерской, словно живой орган, вырванный из чрева мира. Его краски – сгустки запекшейся крови, капли ядовитого пота – медленно стекали по раме, образуя на полу лужицы, где копошились слепые твари с зубами как бритвы. Они шептали, повторяя имя Мальтаса как молитву, обращенную вспять.

А в переулках, где воздух был густ от смрада разлагающихся надежд, началась охота.

Первой жертвой стала Элианор, торговка телами и тайнами. Ее нашли на рассвете в квартале Бархатных Кошмаров – месте, где грех продавался дешевле хлеба. Но то, что от нее осталось, даже черви сочли пиршеством. Кожа, содранная аккуратно, как пергамент, висела на фонарном столбе, превращенная в свиток, исписанный стихами. Глаза, выдавленные наружу, застыли в удивлении, а между ребер, словно в алтаре, горела черная свеча из ее же жира. На стене рядом кто-то нарисовал символ – переплетение венозных узлов и клитора, подписанное кровью: «Мальтас причащает».

Но Геенна не плакала. Она возбуждалась. Следом за Элианор исчезли трое: старик-священник, читавший проповеди над трупами, девчонка-воровка с пальцами, быстрыми как язычки змей, проститутка. Их нашли в старом цирке, под куполом, расписанным фресками ада. Они были связаны – не веревками, а собственными кишками – в позе, пародирующую святую троицу. Изо ртов каждого рос грибовидный нарост, источающий споры, которые заставляли тех, кто вдыхал их, видеть кошмары. Город начал сходить с ума. Один кузнец расплавил жену в печи, крича, что ее кожа – это маска демона. Другой, юноша с глазами как мокрый уголь, вырвал себе язык и вложил в рот паука, шепча, что так «он услышит правду».

А Лена – или то, что носило ее облик – ходила среди них. Ее тело теперь было шире, выше, словно паучиха, выкормленная на стероидах боли. Кости выпирали сквозь кожу, образуя панцирь, а из спины выросли шесть рук, каждая с пальцами, заканчивающимися жалами. Ее сопровождал хор – три существа с лицами Сайласа, Элианор и священника. Они пели гимн на языке, от которого трескались камни:

«Mальтас есть плоть,

Mальтас есть голод,

Разорви небо,

Выпей время,

Мы – твои дети,