Жанр всемирной и всеобщей истории особенно энергично заявил о себе на рубеже XVIII и XIX веков. Такие сочинения стремились охватить все уголки земного шара и создавали панорамные картины социальных институтов и этапов развития тех или иных государственных образований, отвечающие требованию широкомасштабной «истории человечества». Сюда относятся труды Вольтера (1694–1778) и Эдварда Гиббона (1737–1794), чья многотомная «История упадка и разрушения Римской империи» охватывала всю Евразию, включая подъем Монгольской империи и взятие Константинополя турками[38]. Одним из первых центров всеобщей истории был Геттингенский университет, где трудились такие ученые с «всеохватным» взглядом на мировую историю, как Иоганн Кристоф Гаттерер (1727–1799). В целом эти сравнительные истории оставались привязаны к понятию различных «цивилизаций» и писались с позиций европейской культуры (или – как это было как раз в случае Гаттерера – под сильным влиянием библейского повествования)[39].

В течение XIX столетия произошел фундаментальный сдвиг во взгляде на прошлое многих частей земного шара. Это была эпоха европейского (а вскоре и североамериканского) господства, когда разные подходы к истории все больше унифицировали свои повествования и вырабатывали единые методологические стандарты. Традиционная историография увидела в этом и результат, и триумф вестернизации – распространение просвещенного и рационального взгляда на историю и явный прогресс по сравнению с мифическими и религиозными подходами к прошлому. Во многих отношениях подобное прочтение истории воспроизводится и развивается в контексте позднейших постколониальных исследований, хотя и с перестановкой акцентов. Распространение современного европейского исторического знания в них трактуется не как вклад в модернизацию исторической мысли, а скорее как навязывание своих культурных ценностей и проявление имперской гегемонии. Существенно, однако, что сторонники постколониального подхода по-прежнему привязаны к главному тезису о повсеместном распространении европейской идеи[40].

Надо сказать, их доводы не лишены смысла. Мировой порядок в эпоху господства Европы вынуждал весь остальной мир следовать европейским космологиям и способам интерпретации прошлого. Историки все больше заимствовали ключевые понятия из исторических нарративов, опирающихся на наследие XIX века – мечту о либеральном мировом порядке, в основе которого лежит идея нации как движущей силы истории, и некое общее представление о «модернизации». Европейская история преподносилась как универсальная модель развития и выступала в качестве мерила и образца. Переводы европейских трудов, написанных такими историками, как Франсуа Гизо или Генри Бокль, равно как и позитивизм Огюста Конта и социал-дарвинизм, который пропагандировал Герберт Спенсер, – все это также играло важную роль. Когда, например, Бартоломе Митре, президент Аргентины в 1860–х годах, написал историю движения своей страны к независимости, он опирался на общепринятые предпосылки позитивистской просветительской историографии – науку и прогресс, секуляризацию и либеральные свободы, которые органично сочетались с силовой политикой международной государственной системы и режимом свободной торговли