– Здравствуй Глашенька.

Отбросив прядь волос Глаша повернулась, обожгя озорным взглядом. Ее тугая грудь, выпиравшая из-под сатиновой кофточки, заставила забиться сердце Степы кузнечным молотом. Волна неизведанных доселе чувств охватила его, затмив разум. Не помня себя, он приблизился к ней, и их губы слились в долгом поцелуе. И также как прошедшей ночью, Глаша оттолкнула его от себя, и схватив ведро с водой побежала по тропинке к стану.

– Глашенька, приходи вечером к скале, – крикнул ей вслед Степа, но его слова остались без ответа.

Весь день был Степа сам не свой, представляя себе, как они будут водить хоровод у Шаманского камня и ночью, он будет идти вдвоем с Глашей по спящей степи, и одинокая перепелка будет петь им нескончаемую песню «Фить-пирю, спать – пора».

Но все его мечты полетели в тартары. Глаша не пришла ни этим, ни следующим вечером к скале, и старалась избегать встречи с ним. Спросить о ней Прохора Степа стеснялся, и пребывал в неведении, что же послужило причиной столь странного поведения Глаши.

Лишь на третий день, утром, он смог увидеть ее и переброситься несколькими словами. Как ни в чем не бывало, Глаша заговорила с ним первой, подарив ослепительную улыбку.

– Уморилася я Степа те дни. Два дня пластались с Прошей, чуть ноги доносила до балагана. А ты-то ходил на вечерку?

– Был, но скушно было мне без тебя.

Еще краше улыбнулась Глаша, да так, что сердце Степы готово было от радости выпрыгнуть из груди.

– Вечером приходи к Шаманке, – промолвила она, и опустив долу лучистые глаза, вскинув на плечо грабли, пошла к ожидающему ее Прохору.

В этот день копнили и Нижегородцевы. Утром, еще не успела обсохнуть роса, приехала из поселка Анисья, привезя с собой целый короб домашних разносолов. Поднявшись до первых петухов настряпала она пышных шанег с творогом, пирожков с осердием, нажарила большую латку[146] свежей баранины. Вчера вечером пришлось одному иргену расстаться со шкурой. Анисья резала сама. Вжик по горлу, ноги на крюк, шкуру на забор. Настоящая казачка – коня на скаку остановит, барана в горящую печь покладет. Ни убавить, ни прибавить.

Кроме того, в коробе нашли себе место малосольные огурцы, сметана, зеленый лучок, ну и простокиша-тараг, которую так любит сыночек Степа.

Напрасно думал Степа, что его ночные похождения остались никем незамеченными. И Георгий, отец Глаши, и Сергей, оба были молодыми, знали откуда дует ветер, ветер первой любви.

– Забрунел однако наш Степа, – зашептал, щекоча усами щеку жены Сергей.

– С кем? – вскинулась Анисья.

Сергей лишь мотнул головой, указав на соседний балаган Рукосуевых.

– Ты это доглядывай, как бы чего не вышло. Молодые ишо.

Сергей довольно осклабился. В меня пошел сынок, ртом мух не ловит. Глядишь и породнимся с однополчанином. А Глаша-то молодцом, на работу хваткая, хорошей женой ему будет.

Отведав привезенных Анисьей кушаний, принялись сгребать сено. В пять граблей работа спорилась. Сергей, Анисья, Мишка, Степа и младшенький Сергунька бегали споро вдоль валков, сгребая их в кучки. Скошенное в зачин было полностью сухим, что попало под косу во второй день было еще понизу зелено.

– Вертай, к обеду подсохнет! – дал команду Сергей, орудуя ловко граблями, что кочегар лопатой у паровозной топки.

А поднявшееся в зенит солнце жгло все нещадней. Анисья натянув до бровей головной платок, утерев с лица пот, окинула довольным взором сенокос. Сдвоенные валки протянулись колбасами, сбегая в лощину. Много нагребли, копен шесть добрых будет. Поди хватит, поедим, да копнить надо. Ну да, мужикам моим видней. А бронзовые от загара Нижегородцевы мужеского пола, мелькали, снуя кузнечиками, не думая откладывать в сторону ручные грабли. Сергунька, вертелся вьюном возле матери, следуя ей по пятам. Анисья и сама соскучилась по сыновьям и мужу, глуша тоску расставания работой. С раннего утра и позднего вечера мелькал ее платок в огороде, в пригоне, во дворе дома. Все последние дни не выходило у нее из головы мысль о старшеньком Мишке. Ох господи, хошь бы пронесло, и зачем люди воюют? Кто эту войну проклятую выдумал. Чтоб ему ни дна ни покрышки.