Улыбнулся ей от стола и перебрался в кресло напротив дивана, на котором только что сидели вдвоем.
– Давай поговорим, – это была обычная фраза в начале их свиданий.
Она подыграла:
– Ну, давай! Поговорим. Говори же!
– У тебя это лучше получается. Расскажи мне, чем ты занималась все эти дни.
– Недели, Ромка! Ты сбился со счета. Что делала? Писала, писала, гонялась за материалами, догоняла каких-то начальников, чтобы взять для газеты комментарии, снова писала, а дома под ночь гонялась за своей детворой, чтобы наконец спать их уложить и самой перестать гоняться. Но почти до самого рассвета опять гонялась – за соседским котом, который зачастил через форточку забегать в гости к нашей Мыцьке. Немного читала.
И вдруг вспомнила утреннюю дискуссию с редактором:
– Ромка! Нужен совет. У нас в редакции лежит исключительный, феноменальный материал Петра Тайстрюка. Его следовало бы непременно напечатать в газете. А редактор говорит, что Краснянык ему категорически запретил. Хотелось бы знать, к кому обращаться, чтобы запретили Красняныку влезать в редакционные дела и чтобы он наконец-то перестал запрещать то, что никаким запретам давно не подлежит.
И Христина увлеченно пересказала Роману содержание статьи Тайстрюка.
Роман нахмурился. Он понимал ее максималистские порывы, знал, каковы ее духовные ориентиры, видел, что она идеализирует определенные моменты в новых общественных веяниях. Он был на ее стороне. Но не мог ей ничего обещать. А теперь еще и остерегался это делать. Если обратиться к шефу с просьбой провести профилактическую беседу с тем ржавым Красняныком и при этом сослаться на нее, – начальник снова потребует ее вербовки. А ведь Роман так отодвигал этот момент – умышленно избегал свиданий с ней, выдумывал для шефа какие-то истории о ее будто бы домашних хлопотах, из-за которых – ну никак! – не удается ему с ней встретиться.
Христина ожидала его эмоционального отклика, а ситуация требовала его хладнокровной откровенности.
– Христинка, мы должны серьезно поговорить.
– А разве до сих пор было несерьезно? – засмеялась.
Когда он уже умолк, она, глядя ему в глаза, будто испытывая, сказала однозначно:
– Я не могу, Ромка, – как это называется? – стучать. Я не напишу для вашего Сергея Анатольевича ни одной бумажки. Все, на что я способна, – это писать материалы для газеты и подписываться под ними не псевдонимами, а собственной фамилией.
– Я не сомневался. Я это знаю. Но я хотел тебя предупредить, что Сергей Анатольевич не откажется от своего плана.
– И если я скажу ему «нет», то это отразится на тебе? Так ведь?
– Наверное. Но это меня волнует меньше.
Она размышляла, что ни увлеченному своей повсеместной борьбой за торжество вселенской справедливости адвокату Ляху, ни старому хранителю городских деревьев-экзотов, гимназическому учителю-биологу Глуханичу, ни разносторонне одаренной Галине Вовк, которая из-за брата – бывшего солдата дивизии «Галичина», успевшего эмигрировать от коммунистических репрессий в Австралию, так и не смогла за советские почти полвека нигде себя реализовать, кроме самодеятельного театра в районном дворце культуры, ни остальным людям, к которым она была искренне привязана, – и в страшном сне не приснится, что их любимица и умница Христинка может стать их цербером.
А может, для этих людей будет лучше, если это будет именно она?
Она сосредоточенно выбиралась из лабиринта. Он отрешенно изучал пейзаж, облокотившись об подоконник.