Чича Божий, или Завербованная любовь Ирина Мадрига

© «Ліра-Плюс», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Она проснулась, как всегда, внезапно. И сразу, сбросив ноги с кровати, вслепую нащупала разношенные тапочки. С головой было хуже. Надбровье полыхало, будто кто-то изнутри подложил горящие угли.

Вот ведь, снова запила. Когда-то с ней такое уже было. В то время ей исполнилось двадцать три, она только родила вторую дочь, а ее супруг-эгоист, мягкотелый Васька после десятилетнего с академическими перерывами, студирования медицины не сдал госэкзамен и устроился тестомесом в пекарню.

Жилье тогда не светило, чтобы иметь возможность и дальше снимать частную комнату, ей пришлось возвратиться на работу спустя три месяца после рождения младшей дочери, отдав ее под опеку соседской бабуле, которой самой уж было впору обзаводиться присмотром.

Корректура трех номеров газеты в неделю занимала с утра и зачастую к ночи понедельник, среду и пятницу. А во вторник и четверг можно было уложиться с вычиткой страниц в два-три часа. Метранпаж и линотипистка в эти два дня заносили ей оттиски полос домой. Поначалу совестливо подчитывали ей с оригиналов, а потом вытаскивали из хозяйственной сумки бутылку «Столового», и она, из благодарности за их чуткость, выпивала с ними. Сначала – символически, потом – ради порядка, в конце концов – и каждый день, когда возвращалась с приятельницами с работы, появлялся повод, чтобы причаститься кислым вином будто бы для разрядки после осточертевших правок и переверстываний.

Так прошел год, и в самый разгар антиалкогольной кампании, когда в гурьбе типографских коллег она возвращалась с какого-то юбилея и была чуть ли не трезвее остальных, ее утащили в райцентровскую «капэзэ» милицейские сержанты, которых народ тогда окрестил «нюх-нюхами». Одного она укусила за указательный палец, а он ей в ответ вывернул ногу. Зато другой – дежурный по камерам – исподтишка всю ночь «стрелял» для нее сигареты, усадил за своим столом, дал бумагу и ручку и удивлялся, как это она так сноровисто и чин чином писала заявление начальнику райотдела на подотчетного ему костолома. Тогда в милиции еще попадались люди, уважающие чужой интеллект, – да, по-видимому, только среди охранников.

А с утра ее опять отвели в застекленный угол дежурного, и весь личный состав, рапортуя о приходе на службу, имел возможность рассматривать ее, будто на торжище. Ей не было стыдно, когда прыщавые и запухшие после вчерашнего перепоя мужланы в мундирах что-то там изрекали в ее адрес. Она осталась внешне невозмутимой даже тогда, когда ее узнал майор, с которым она не была знакома и даже не могла вычислить, откуда же он может знать ее.

«Это Христина Креминна? Жаль, такая талантливая дивчина была… стихи писала…». Скользнул пренебрежительно-сочувствующим взглядом и устремился вглубь коридора. А ей хотелось вдогонку крикнуть: «А не пошел бы ты! Была? И есть! И будет!».

Тот майор зацепил в ней давно угнетенное невыносимым бытом честолюбие. И благодаря его обидной, вовремя брошенной, реплике она покончила с пьянством. И вновь начала писать.

Между пеленками, кипячением бутылочек и сосок, детскими болезнями и хроническим недосыпанием, между стиркою и глажкой спецовок мужа (хирургические или же пекарские – разницы никакой, этим, видимо, он и утешал себя, боясь сознаться в собственной ущербности и житейской бездарности), между неблагодарным корректорским трудом и указаниями для няни, каким образом кормить младшую и чего не позволять старшей – между всем этим она писала. Сначала – текстовки в четыре стихотворные строчки к газетным фотоэтюдам, потом – шутливо-психологические зарисовки под рубрикой «О чем говорит детвора». А еще упражнялась, дописывая «дырки» в статьях редакционных журналистов. За такую инициативу ее не бранили: зачем самим морочиться, если корректор – мастер на все темы и стили. Даже редактор на одном из совещаний в области, отчитываясь о реформировании работы в районке, похвастал, что «воспитал в коллективе пишущего корректора». И вскоре перевел Христину на должность корреспондента.

А между тем, она не была создана для журналистики. Скованность в общении с людьми ей постоянно мешала. Каждому корреспондентскому маршруту предшествовали длительные настраивания на беседу и тревожные мысли: а удастся ли разговорить человека, о котором редактор поручил написать зарисовку. Беседы и в самом деле удавались не всякий раз. Но она умела подмечать множество внешних атрибутов, которые собирали вокруг себя герои ее будущих материалов, и с помощью этих вещевых подробностей пыталась создать эскиз или хотя бы фон для портрета. Иногда она надолго зацикливалась на поисках ключевой детали, которая помогла бы сконструировать статью, и мучила свой мозг, ставя ему задание даже перед сном – искать зацепку. И нужные ассоциации или аналогии обязательно появлялись. Как правило, тогда, когда к сроку отправки материала в набор оставалось несколько часов. Из ее долгих творческих мучений что-то стоящее рождалось только тогда, когда ситуация угрожала превратиться в экстремальную редакционную «запарку». Нет, она не была лентяйкой, но борзописания избегала и сознательно, и подсознательно.

И все же газетный ритм ею постепенно овладел: заставил ее резвее думать, принимать решения, писать и… быстро забывать об уже выполненном. Появление все время новых тем непрестанно удерживало Христину в напряжении, но в то же время и отвлекало ее от того внутреннего сосредоточения, без которого талант не развивался, а только тлел, время от времени спонтанно прорываясь на третьей полосе газеты. Тут уж она не обязана была придерживаться рамок официоза, тут хватало простора для творчества и самовыражения, тут она оттачивала стиль.

… Пора было собираться на работу.

«Лишь бы не с самого утра редактор заданьице втемяшил, а то как с похмелья писать? До обеда эта гадость как-нибудь продышется», – не совсем убедительно успокаивала себя.

Входная дверь скрипнула. Васька пытался тайком проскользнуть в свою комнату после ночных пьяных гулянок. Они уже два года спали врозь.

Христина хрипловато позвала с кухни:

– Иди-ка!

Давно в ее сознании созревший – даже интонационно – монолог уложился в десять минут. Василий понял, что прощению больше не бывать. И смирно ушел собирать свои вещи в дорожную сумку – поезд должен был отправиться через какие-то два часа.

– Пока! – выбегая из дому, бросила примирительно, потому как знала, что с нынешнего дня его не увидит. И сама пить уже не будет.

Иногда Христина задавалась вопросом: отчего люди так нечувствительны друг к другу? Высшие создания! А почему-то конкретные двое не могут почувствовать, как же они изолированы ото всего мира, если они не вместе, а каждый в отдельности. Какая же, к дьяволу, высокость?! Нужно вылакать бутылку, упасть плашмя, чтобы в конце концов осознать, что ты шага не сделаешь без помощи того, кто с тобой рядом. В противном случае просто расквасишь нос.

Но быть кукловодом она не хотела. Как и марионеткой в свои без пяти минут тридцать лет.

Начальник глянул на Романа. Одухотворенно улыбнулся и коротко изложил:

– Теперь приступим к попу. Но для этого ты должен сходить в редакцию и договориться с Голоснюком, чтобы с обеда взять того елейщика в разработку. Голоснюк уже в курсе, знает, что и как писать. Иди.

Роман в районном КГБ работал почти два года. И ему не впервые доверяли самостоятельное оперативное дело. Зато какое! Склонить без пяти минут униата Боговича свидетельствовать против своих единоверцев. А тот – авторитет среди подпольных греко-католиков, хотя сам еще в православии. Но с его стороны это – сугубо тактическая задержка, через несколько недель о переходе священника в гонимую, но возрождающуюся конфессию станет известно всему религиозному сообществу области. У КГБ же своя тактика – поп должен дать интервью для газеты с осуждением униатства.

В редакции в тесном коридоре его пришибла неожиданным известием перепуганная и заплаканная секретарь-машинистка:

– Голоснюк? А он этой ночью умер…

– А редактор где?

– У себя в кабинете.

Здоровенный усач сидел опечаленный, просматривая бумаги. Роман представился, хотя в этом не было надобности – в небольшом райцентре быстро узнавали о новоприбывших, оперативниках в том числе.

– Андрей Федорович, наша служба готовит вместе с вами газетный проект. Вам известно, о чем я. Это срочно. Кто заменил бы Голоснюка?

– Даже не представляю. В любом случае три дня будем заняты. Должны все организовать, семью поддержать, гражданская панихида, похороны, поминки. Это же наш старый редактор, двадцать лет газетой руководил… Разве что попробуйте с Креминной. Она не больно опытна в таких материалах, но подскажете, подправите.

И с чувством облегчения от найденного решения крикнул в направлении соседнего кабинета:

– Христина!

Она вошла. И у Романа, вопреки желанию, перехватило дыхание. Как-то на ступеньках в райотделе она налетела на него, спускаясь бегом со второго этажа, да так, что он еле устоял. Но ее он все-таки успел попридержать, и на мгновение их взгляды встретились. Ее – дикарский и задиристый, его – насмешливый и печальный одновременно. Он тогда вдруг для себя определил, что это может закончиться катастрофой. Она же промурлыкала что-то извиняющееся и убежала.