Рассел уже остановился и барабанил теперь пальцами по кухонной тумбе. На ней громоздилась небольшая стопка утренней почты. Среди счетов и рекламных листовок я заметила конверт с официальным штампом службы опеки. Моё сердце дрогнуло. Я посмотрела на Рассела.

– Ты уже знаешь решение?

Он покачал головой. Снова впился взглядом в конверт.

– Я боюсь открывать, – наконец, признался он.

Рассел боится? Я не поверила своим ушам.

– А вдруг они откажут? – ответил на мой немой вопрос Рассел.

– Если не откроем конверт, то не узнаем, – резонно заметила я. – Хочешь, я посмотрю, что там? Я не боюсь, честное слово.

Рассел целую минуту всматривался в меня пронзительными ярко-голубыми глазами. Потом взял со стола конверт и молча протянул мне. Я приняла его и почувствовала, что мои руки дрожат.

Я осторожно надорвала бумагу и вытащила сложенное пополам письмо. Глаза побежали по строчкам:

«В деле об удочерении мисс Лизы Джексон, суд пришёл к следующему решению»…

Перед глазами от волнения заплясали белые мушки.

«Учитывая все представленные доказательства и свидетельства, суд постановляет утвердить удочерение мисс Лизы Джексон мистером Расселом МакРиди».

Я перечитала эту строчку ещё раз. потом ещё. Подняла взгляд на Рассела. Он, стоял передо мной и нервно переминался с ноги на ногу.

– Мы получили подтверждение! – воскликнула я, вскинув руку с письмом вверх, – я теперь твоя дочь!

Рассел несколько секунд смотрел на меня растерянным взглядом. Потом выражение его глаз сменилось на радость. В один прыжок он оказался около меня, подхватил на руки и закружил по тесной кухоньке. Я завизжала от восторга.

Потом он остановился, поставил меня на пол и, чуть отдышавшись, спросил:

– Возьмёшь мою фамилию, Зайчик?

Я кивнула.

– А можно мне поменять и имя тоже?

Рассел вскинул брови:

– Это на какое же?

Я улыбнулась:

– Хочу быть Банни МакРиди.

Через две недели я пошла в среднюю школу в Портленде. Там все меня знали уже как Банни. Потянулись обычные школьные будни, с тем отличием, что мне не приходилось драться с каждым встречным. Да и белым мусором меня больше никто не называл. А если бы и посмел назвать, теперь у меня был Рассел.

Когда он был дома, я просыпалась от запаха кофе и банановых панкейков. Рассел кормил меня завтраком, усаживал в свой рабочий жёлтый Чекер Маратон, который мы перебрали ещё в августе. Отвозил в школу, а после занятий на нём же встречал. Каждый вечер он неизменно сходил с линии для того, чтобы отвезти меня домой.

Я нисколько стеснялась, что меня, одиннадцатилетнюю, почти взрослую, отвозят и привозят из школы. Я гордилась Расселом. Каждый раз, завидев издалека, как он ждёт меня на парковке около школы, стоило лишь взгляду различить его потрёпанную кожаную куртку и развевающиеся на ветру волосы, моё сердце замирало на секунду и начинало радостно колотиться.

Иногда мы катались по вечернему Портленду, и я развлекала пассажиров своими познаниями об устройстве автомобилей. Но чаще всего, Рассел отвозил меня домой и выходил обратно на линию, чтобы доработать смену.

Когда он возвращался, мы вместе готовили ужин, а потом ели попкорн или смотрели телек. Часто Рассел ставил что-то из своей коллекции пластинок, где помимо Саймона и Гарфанкела оказались Джимми Хендрикс, Дженис Джоплин и Боб Дилан. Рассел рассказывал, как бывал на их концертах, и даже ездил автостопом в штат Нью-Йорк на большой фестиваль, где выступали почти все эти исполнители.

– Только на Саймона и Гарфанкела я так и не попал, – вздыхал он, – Думал, как-нибудь потом. А они распались, пока я был в джунглях.