– Молодец, что приехал, – тихо сказал Иван Павлович, – Таким, как мы с тобой, лучше тут, на природе. Города нас сводят с ума.

Города, значит. Не дед, который оставил семилетнего Глеба одного без присмотра в лесу и ушел. На мгновение все вокруг залила ледяная чернота, запахло болотом, к горлу подкатила тошнота.

Глеб прикрыл глаза и досчитал до трех.

– Что это с тобой? – дед нахмурился.

О черном пятне Глеб говорить не хотел и решил сменить тему.

– Слушай, а не знаешь, есть ли тут девчонки постарше Веры? – пальцы сжали в кармане сережку-крыло, – Вернее, одна девчонка. Моего возраста примерно, темноволосая, вся в черном, готка или вроде того. Евой зовут.

Дед как-то странно посмотрел, пристально, а потом пробормотал:

– Нет, никаких Ев у нас нет. Пойду, наберу малины для калиток, – и ушел.

****

Ночью дедов дом ожил. Принялся скрипеть полами, шипеть сквозняком, хлопать форточкой, стучаться ветвями яблони в окно. Глеб перевернулся на бок и закрыл глаза.

Заснуть не вышло.

В памяти раз за разом всплывало одно и то же воспоминание. Вернее, не воспоминание. А черное пятно. Пустота, пахнущая лесным болотом. Страхом. Смертью.

Психолог говорил, что так работает вытеснение. Мозг Глеба просто взял и стер из его памяти день, когда он чуть не утонул на болотах, где-то тут, совсем рядом с дедовым домом. Но уничтоженное воспоминание оставило после себя след. Тоскливую темноту.

Вот почему Глеб решил приехать в Нойдалу спустя столько лет. Надо наконец понять, когда в его жизни все пошло наперекосяк. Вспомнить свою почти-смерть. Глеб надеялся, что для этого не придется идти в лес, на болота. Впереди целое лето. Может, если пробыть в Нойдале достаточно долго, воспоминания вернутся сами собой, и Глеб в конце концов сможет взять и отпустить прошлое. Вдруг тогда закончатся и «шизофренические глюки», как называл видения отец.

Глеб только этого и хотел. Нормальной жизни. Как у всех.

С трех до семи лет Глеб ездил в Нойдалу каждое лето. Отец уже тогда недолюбливал деда, но родителям нужно было «время для себя». Да и мать еще общалась с Иваном Павловичем. Жалела его. Говорила, он сам не свой после смерти жены.

Глеб любил бывать у деда. Сам он этого не помнил, но так говорила мать.

Когда Глебу было семь, дед не доглядел за ним. А дальше были болота, пахнущая гнилью вода, заполняющая легкие, чей-то хохот и страх, наполняющий тело свинцом, тянущий вниз, куда-то в ледяную черноту.

Кто спас Глеба? Почему дед позволил ему уйти на болота? Чем был занят, пока внук ходил один по лесу? Глеб не знал. Помнил только, что это потом он три месяца молчал. Смотрел куда-то в пустоту, не отзывался на свое имя, забывал есть и пить. «Стал овощем», говорил отец.

Посттравматическое стрессовое расстройство. Так это назвал психиатр. Наверное, диагноз был бы другим, расскажи Глеб, что время от времени ему мерещилось всякое. «Шизофренические глюки», как говорил отец.

Глюки выглядели как обычные люди. Вернее, от обычных людей их никак было не отличить. Они так же двигались, говорили и улыбались. Только вот никто, кроме Глеба, их больше не видел.

Случались глюки где угодно.

Порой мать заставала его, мило болтающим с пустотой посреди магазина или аптеки. Время от времени то же самое происходило в школе. Одноклассники смеялись. Думали, Глеб шутит. «Юморист», закатывали глаза учителя. Но лучше считаться клоуном, чем психом.

Отец твердил, что никогда никому нельзя рассказывать о глюках. Иногда он объяснял это тем, что так лучше для Глеба. А иногда, когда выпивал – а в последние годы перед разводом он стал часто выпивать – говорил совсем другое. Наклонялся к Глебу, близко-близко, и шептал: