Считать. Надо просто считать. До трех, десяти, ста – сколько потребуется, главное, успокоиться, «заземлиться», советовал психолог.

Раз, два, три – лес нависал черной громадой – четыре, пять, шесть – белый шар окончательно исчез за деревьями, Глеб упустил его, упустил – семь, восемь, девять – назад, надо срочно назад, в дом, пока черное пятно не вернулось – десять, одиннадцать, двенадцать – назад, назад, назад!

И Глеб бросился бежать.

Добрался до своей комнаты, сбросил кроссовки с курткой и лег в кровать. Потом встал и запер дверь на щеколду, сам не понял, зачем. Простыня, одеяло, подушка – словом, все, даже собственная кожа – казались невыносимо жаркими. Сердце раскололось на десятки маленьких пульсирующих точек, сердце билось в руках, в ногах, на кончиках пальцев, в висках, повсюду, билось так быстро, что дыхание сбилось.

Глеб знал, что с ним. Тревога.

Порой она на него накатывала. Впрочем, накатывала – неверное слово. Верное – прорастала внутри, пронзала корнями внутренности, обвивала кости, разливалась ледяной горечью где-то под сердцем. Заставляла пожалеть, что он вообще родился.

Тревога всегда давала о себе знать вдруг, без предупреждений – и причин. Это могло случиться где угодно. В уроке, на контрольной, на экзамене, на вписке, в музыкалке. Везде. Тоска была чем-то вроде хронической болезни. Всегда рядом. Всегда внутри.

Наверное, надо было снова начать пить таблетки. Те белые, овальные, которые ему прописали когда-то. Но таблетки – это поход к психиатру, а поход к психиатру – это мамин застывший взгляд, ухмылка отчима и шуточки про «плохую генетику», бегающие глаза мачехи, кулак отца, бьющий по столу снова и снова, это шепот в голове: «Ты псих, абсолютный, конченный псих».


Словом, ничего хорошего.

Глеб нашел свой способ бороться с тревогой. Так, чтобы никто о ней не узнал. Надо включить музыку – максимально громко, до звона в ушах – закрыть глаза и представить, что ты – не ты, а охотник на нечисть. Едешь на черной шевроле импале охотиться за монстрами в какую-нибудь обманчиво спокойную глушь.

Местечко вроде Нойдалы.

Жаль, в реальности глушь кажется куда менее привлекательной, чем на экране.

****

Душа внутри дедова дома, конечно, не было.

– Иди ополоснись в баньку, – сказал Иван Павлович утром.

Кажется, дед решил сделать вид, что не заметил, как Глеб за ним следил. Или – кто знает – правда не разглядел внука в темноте и не подозревал, что тот что-то знает про ночные похождения.

На кухне жарко пахло малиной и сахаром. Дед готовил начинку для калиток. Рука у него была перевязана, через бинт чернела кровь. У окна в кастрюле «подходило» тесто, солнце отбрасывало кружевную тень, заглядывая в дом сквозь полупрозрачные занавески, снаружи пели птицы и фыркал дедов конь Черандак. Словом, было так спокойно и сонно, так буднично, словно и безымянный мужчина, и лес, и белый шар Глебу привиделись.

Может, так и есть. В конце концов Глебу и не такое могло почудиться.

Он трижды окатил себя ледяной водой в бане. Думал, поможет проснуться и перестать думать про ночные приключения. Не сработало.

Дорога от бани к дому вела сквозь яблоневый сад. Воздух уже начал тяжелеть от жары, жужжал пчелами и шмелями, пах скошенной травой – дед, видно, утром косил. Глеб остановился и закрыл глаза. И…

– Ну и пошли вы! – скрип пружины, клак – дверь с силой захлопнулась.

Глеб открыл глаза. И увидел ее. Еву, выходящую из дедова дома. Она явно злилась: морщила лицо, бормотала что-то про себя, теребила сережку-крыло в ухе. Глеб бросился к Еве.

– Эй! – и коснулся золотистого плеча.

Кажется, он хотел сделать это с самого начала. Вот только не ожидал, что кожа Евы окажется такой холодной. Девушка вздрогнула и повернулась. Странно: в ушах у нее по-прежнему были две сережки-крыла. Откуда же тогда взялась та, облезшая, которую Глеб подобрал у обочины?