Он подкрался ближе, его сердце стучало в горле, и успел прочесть одну строчку: «Образец №4 нестабилен. Человеческая привязанность к объекту возрастает. Следует изъять и заменить. Подписано: Блессинг.»

На следующее утро Эдгар проснулся от гнетущей тишины. Сестры не было. Лили исчезла. Но на её кроватке, на подушке, лежал новый фарфоровый экземпляр – почти такой же, как прежде, но с мелкими изменениями: глаза чуть зеленее, улыбка стала резче, а щека покрылась едва заметной трещиной.

– Ты не Лили, – сказал он холодным голосом.

– Я Лили, – повторила она, не меняя выражения лица.

– Нет… – шепнул он, и в этот момент осознал, что у него есть выбор. Либо принять новую «сестру», холодную и чужую, либо отправиться в загадочную Мастерскую Блессинга и найти ту, что когда-то была настоящей.

Собрав фонарик, ножницы и старый свитер, он вышел в ночь. Ветер дул слева направо, нёс с собой холодные запахи мороза, железа и сожжённой бумаги – словно сама ночь дышала тайной. Эдгар шагал по обочине дороги, рассекаемой туманом, а мерцающий фонарик казался робким и неуверенным. Вдалеке, за ржавыми телеграфными столбами, начали появляться вывески: Мастерская Блессинга. Вход только по назначению.

Путь внутрь был закрыт – лишь железная калитка, вросшая в ствол старого дерева, которое, казалось, давно умерло, но продолжало стоять из упрямства или, быть может, по неведомому контракту. Эдгар приоткрыл калитку, и дерево тихо вздохнуло, словно пробудившись. Внутри царила не просто тьма – она была умной, наблюдающей, словно живой организм, который ходил за ним по пятам. Включив фонарик, он увидел, как по стенам бегут тени – старые швейные машинки, хирургические кресла, кукольные формы, обрывки писем и скальпели, сложенные как музыкальные ноты. На полках стояли головы, вместо книг с закрытыми глазами. На одной из них выведено: "Образец №1. Признаки пробуждения. Изъятие отложено.»

Сердце Эдгара гремело, как крошечный барабан. Он прошёл мимо двери, из-за которой слышался тихий смех, а затем ещё одной, где звучала колыбельная, но как будто наоборот, зловеще и непонятно. В Стеклянной комнате он наконец нашёл её – Лили настоящую. Седая прядь в волосах, лицо не без трещин, но живое, настоящие глаза. Она спала в ящике под надписью: «Архив: ОТКЛОНЕНО. Невозможность полного подавления индивидуальности.»

– Лили, – прошептал он, и стекло отозвалось тонким эхом.

Она открыла глаза, узнала его и тихо улыбнулась.

– Я знала, что ты придёшь, – сказала она едва слышно.

Но из коридора уже доносились шаги. Блессинг приближался – человек, не любящий, когда образцы сбегают. Особенно те, что научились любить. Фонарик мигнул, ножницы звякнули, а тень Эдгара накрыла стекло, словно крыло птицы, готовой разбиться, лишь бы не дать другому исчезнуть.

Куклу звали Мира. Когда-то она была первой. Самой первой. Её лицо Блессинг вырезал вручную, по памяти о дочери, которую он потерял, или, быть может, сам создал, слишком полюбив свои фантазии. Но Мира была слишком… живой. Она задавала вопросы, плакала, когда другие образцы молчали. Её смех звучал, как треск фарфора – неправильно. И её убрали в архив, стерли имя, оставили один глаз, чтобы не смотрела слишком пристально.

Когда Лили подняла её на руки, Мира дёрнулась – не из страха, а от удивления.

– Ты не боишься меня? – спросила она тихо.

– Я помню, как ты пела, – ответила Лили. – Ещё до того, как нас закрыли.

Они вышли втроём в ночь. Дождь падал тихо, но был тёплым – словно небо плакало от облегчения. Шли долго, не оглядываясь, пока позади не погасли последние огни мастерской.