>Ел. Ф.: Поскольку это наша первая встреча, начну с общего. Давно, Борис, вы на Западе?

>Б. Л-Б.: Дайте подумать… уехал я в 1989-м – сейчас 2005-й. Ого, уже без малого семнадцать лет.

>Ел. Ф.: Ну и как?

>Б. Л-Б.: Свобода.

>Ел. Ф.: Это надо понимать в хорошем или дурном смысле?

>Б. Л-Б.: Это никак нельзя понимать. Это свобода, свобода и всё!

>Ел. Ф.: Вам удалось осуществить ваш замысел. Вы издали эту замечательную и жутковатую книгу. Значит, видимо, больше хорошо, чем плохо?

>Б. Л-Б.: Я издал книгу, и я мог не издавать книгу. Ничто не дрогнуло и не дрогнет в том мире, где я создал мой «Homo Erotikus». Там вообще уже ничего не дрогнет ни по какому культурному поводу. Культурное событие на Западе – не событие, если его не раскрутили индустриально.

>Ел. Ф.: Индустриально?

>Б. Л-Б.: Да. Только индустриализация объекта способна сделать из него заметное явление. Это реклама и всевозможная пропаганда, стоящая немалых денег. А иначе это просто твоя частная инициатива. У меня не было денег даже на издание, если б добрые люди не помогли.

>Ел. Ф.: Так зачем же вы тогда пустились в такое трудное и дорогостоящее дело?

>Б. Л-Б.: Всё, что я делаю, я делаю для себя и оставляю России.

>Ел. Ф.: Это ваш ответ на мой вопрос?

>Б. Л-Б.: Да!

>Ел. Ф.: Ну ладно, примем этот ответ вопреки его некоторой противоречивости. А как вы вообще начали рисовать? Когда и как? Вы ведь поэт, писатель. Мне вас так отрекомендовали, а…

>Б. Л-Б.: А я возьми да и окажись pieno di sorprese, да?

>Ел. Ф.: Сорпрезе – это сюрприз? Правильно?

>Б. Л-Б.: Правильно, Леночка. По-итальянски «pieno di sorprese» означает «полон сюрпризов», и сюрпризов досадных.

>Ел. Ф.: Досадных?..

>Б. Л-Б.: Думаю, да, потому что если не интересоваться тем, что интересует меня, то разбираться со мной – дело долгое и нудное.

>Ел. Ф.: Нудное? Да ладно, Борис! Судя по альбому, который я держу в руках, разбираться с вами если и трудно, то наверняка интересно.

>Б. Л-Б.: Так получилось, что стал я писателем, а рисовать начал гораздо раньше, чем писать. Как? Да очень просто. Схватил неимоверной толщины цанговый карандаш с угольным грифелем, поставил на стул первый попавшийся под руку кусок картона размером примерно 70 на 50 см и изобразил себя с дико выпученными глазами.

>Ел. Ф.: А зачем такой большой? He проще было на листе?

>Б. Л-Б.: Нет, не проще! Мне требовался размер. Это была декларация… как выкрик, как объявление о том, что во мне совершился акт сознания. Это был своеобразный юношеский coming out, не имевший, понятное дело, никакого отношения к сексу. Он должен был быть не только громкий по выражению, но и впечатляющий по физическому размеру. Моя юность болела гигантоманией.

>Ел. Ф.: Что, вот просто так схватили и изобразили? Но так же не бывает.

>Б. Л-Б.: Может быть, и бывает. Но не в моём случае. Я с детства ковырял карандашиком. Считалось, что у меня способности к рисованию. Но никакой системы не было. В художественную студию я так же отказался ходить, как заниматься на фортепьяно. Любым попыткам ввести меня в какую-нибудь систему я выписывал отказной билет. Я в жизни много и честно ленился, а делал только то, что хотел, что напирало изнутри и получалось снаружи. Это непоправимо, это характер.

>Ел. Ф.: Но всё-таки почему вы изобразили себя и почему с выпученными глазами? Что вас так испугало или потрясло вдруг?

>Б. Л-Б.: Вот именно, потрясло! Не вдруг, Леночка… совсем не вдруг. Я вернулся домой с фильма «Лебедев против Лебедева», который тогда только вышел в прокат. В этом фильме впервые на киноэкране советский молодой человек, физик, – талантливый, но бесхарактерный, погрязший в самоедстве и слабодушии, – беседует с собственным отражением в зеркале. И ключевая мысль его персонального демона из Зазеркалья в том, что быть безвольным удобней, чем быть упрямым, что огорчаться, обижаться на жизнь за то, что тебе не дают делать дело, проще и легче, а главное, комфортней для совести, чем это дело всё-та-ки делать. Я вышел из кинотеатра глубоко потрясённый. Это был 1966 год, мне было без малого шестнадцать, я ещё ничего не успел ни начать, ни бросить. Мне не на что было жаловаться, не на кого обижаться. Мне вроде бы ещё не за что было себя корить. Но издёвку зазеркального персонажа я почему-то принял на свой счёт, принял как удар, как толчок. И всё понял.