Корнышев лежал неподвижно, накрытый неопрятной больничной простынёй до самого подбородка. Лицо его сильно расплылось, будто он сильно поправился за несколько прошедших дней, имело синюшный оттенок и было обезображено пугающе страшными рубцами. Но больше всего Клаву потряс вид чёрной маски, закрывающей глаза несчастного.

Клава не осмелилась приблизиться. Она ладони прижала к лицу, будто боялась, что сейчас закричит.

- Слава! Это я, Сергей, – негромко сказал Нырков. – Ты меня слышишь?

- Да-а-а …

Этакий шёпот-шелест.

- Ему ещё тяжело говорить, – объяснил Клаве Нырков.

- Кто-о-о-о … зде-е-есь …

- Это Клава! – поспешил сообщить Нырков. – Твоя Клава. Помнишь её?

- Не-е-ет …

Во взгляде Клавы плеснулся ужас.

- Я говорил – у него проблемы, – сказал Клаве Нырков. – Ему многому придётся учиться заново. И даже вспоминать. Кто он такой. Кто ты. Где вы живёте …

А Корнышев лежал бревно бревном. Про таких людей говорят – овощ. Ещё недавно он был молод, силён и красив. Всего лишился в одночасье. Сердце бьётся, кровь бежит, лёгкие работают. Но это уже не человек. Овощ.

Клава разрыдалась. Она смотрела на Ныркова глазами провинившегося ребёнка и рыдала. Ей было велено держать себя в руках. Но что же делать, если ты по-детски слаб. Она пыталась сдерживать рыдания и даже зажимала рот. Но получалось только хуже. Закрыла лицо руками, выбежала из палаты. Когда стук её каблуков затих вдали, Нырков наклонился и одним движением снял с головы Корнышева чёрную маску.

- Нормально! – оценил Нырков.

- Куда она? – произнёс Корнышев своим обычным голосом. – Сбежит!

- Поймаем.

***

Для перевозки Корнышева выделили машину «скорой помощи». Двое крепких санитаров, которые, как заподозрила Клава, тоже были коллегами Ныркова, на носилках перенесли Корнышева в салон машины, и там, в салоне, остались со своим подопечным, а Клаву усадили рядом с шофёром, отгородились от неё сдвижным и почти непрозрачным стеклом. Из-за этого всю дорогу у Клавы было такое чувство, что они везут покойника.

Совсем тоскливо стало, когда наступили сумерки. Машина за несколько секунд проскакивала через рано заснувшие, и потому кажущиеся безлюдными деревни, и снова – одиночество на пустынной дороге. В посёлок Красный приехали уже ночью. Первыми на въезде стояли бараки, в которых давно никто не жил. Нет стёкол в окнах, входные двери распахнуты настежь и висят на петлях кособоко. Шофёр, которого Клава сегодня увидела впервые в жизни, уверенно вывел машину к нужному бараку, будто проделывал подобное каждый день.

«Санитары» на носилках подняли Корнышева на второй этаж, мрачной процессией прошли по коридору, и шли они сквозь строй разбуженных внезапным приключением корнышевских соседей. Здесь были пьяненькие, немощные, небритые, оборванные. Не люди, а обломки судеб. Только теперь, после случившегося, Корнышев не смотрелся здесь чужаком. Такой же жалкий. А Клава пока ещё была им всем чужой. Она ужаснулась, осознав, что осталась одна. Вот этот бедолага на носилках – он уже ей не защита. Продержаться бы несколько дней. Пока не приедет Нырков.

Она даже не заметила того, что впервые подумала о нём, как о спасителе.

***

В их комнате всё было, как прежде. Клава сняла покрывало со старой металлической кровати, ожидая, что «санитары» сейчас переложат Корнышева с носилок. Но теперь они не церемонились. Потрепали Корнышева по плечу:

- Давай, вставай!

И он, неожиданно для Клавы, действительно поднялся, хотя и очень неловко. Стоял, покачиваясь, и ждал то ли дальнейших распоряжений, то ли помощи.

- Вы не шибко его жалейте, – посоветовал Клаве один из «санитаров». – Да, он пока слабый. И не видит ничего. Но пускай двигается. Так быстрее пойдёт на поправку.