Часы судьбы Светлана Валентинова

Где-то в мечтах.

Закат горел розовым, мягким, как шёлк, растекаясь по небу, будто кто-то пролил краску. Поляна дышала теплом – трава качалась под ветром, а воздух пах цветами и далёким морем. Две фигуры стояли на краю, их тени дрожали в золотой пыли.

Он был молод, с руками, что ещё не знали усталости, – высокий, с ветром в волосах, что играл с ними, как с нитями. Она – постарше, с мягкими линиями в уголках глаз, но с улыбкой, что светилась, как звезда. Они смотрели друг на друга, и мир вокруг стих, оставив только их.

– Ты веришь в любовь? – спросила она, её голос был тихим, как шёпот ветра.

Он шагнул ближе, коснулся её пальцев – тёплых, чуть дрожащих.

– Верю, – сказал он, глядя в её глаза, где закат отражался, как в воде. – А ты?

Она улыбнулась, сжала его руку, и её дыхание смешалось с его.

– Я мечтала о ней. О ком-то, кто увидит меня – не годы, не тени, а меня.

Он притянул её ближе, обнял, и тепло её тела стало его теплом.

– Я вижу, – шепнул он, касаясь губами её лба. – И мечтаю – о днях с тобой, о ночах, где нет конца. Где мы просто есть.

Она засмеялась – легко, как звон ручья, и прижалась к нему, её щека легла на его грудь.

– А если время против нас? – спросила она, глядя на закат, что таял в темноте.

– Тогда я украду его, – ответил он, и его голос был твёрдым, но мягким, как обещание. – Каждую минуту, каждый закат – для нас.

Они стояли так, пока розовый свет не угас, а звёзды не зажглись над ними. Их тени сплелись, и в этом сне, таком светлым и чистым, не было имён, только любовь – горячая, как закат, и лёгкая, как мечты.

Город раскинулся под небом, где звёзды не висели на месте, а падали вверх, как слёзы влюблённых, что не могли встретиться. Их свет оставлял за собой тонкие серебряные нити, которые дрожали в воздухе и растворялись в густом тумане, пахнущем мёдом и железом. Этот туман клубился над крышами, цеплялся за шпили башен – высоких, острых, вырезанных из кости дракона, что умер от тоски тысячу лет назад. Каменные улицы вились между ними, узкие и кривые, выложенные плитами, что звенели под шагами, будто кто-то ронял монеты. Каждое утро их поливали водой из колодцев, и в трещинах вырастали цветы, чьи ароматы кружили голову.

Люди шагали по этим улицам, их плащи – серые, алые, синие – трепетали на ветру, пропахшие дымом костров и специями. Женщины вплетали в волосы ленты, чтобы поймать взгляд прохожих, мужчины дарили друг другу клинки с выгравированными клятвами. Рядом шли волшебники, высокие и худые, в мантиях, что шевелились сами по себе – из-под подолов сыпались искры, а из рукавов вылетали бабочки, чьи крылья шептали имена давно забытых возлюбленных. На базаре, что раскинулся у подножия башен, эльфы торговали травами – их длинные пальцы, белые, как кость, перебирали пучки лаванды, что пела под ветром, и мха, что плакал росой. Их глаза, золотые, как расплавленный металл, ловили свет, а голоса поднимались в песнях – тонких, пронзительных, о любви, что длилась века и умирала под звёздами.

Там же, среди шатров с травами, мелькали феи – крохотные, с крыльями как стрекозиные, но яркими, как закат. Они пели иначе: их голоса звенели, как колокольчики, слагая баллады о цветах, что любили солнце, и ветре, что обнимал их по ночам. Феи сидели на прилавках, болтая ногами, и кидали в прохожих пыльцу, от которой те начинали смеяться или плакать – смотря, что было в сердце. Гномы, коренастые, с бородами, звенящими от вплетённых колец, толкали тележки с углём через толпу, ворча о своих жёнах, но в каждом скрипе колёс, в каждом их грубом: – "Эй, дорогу!" сквозила забота. Иногда над рынком пролетали гарпии – крылатые женщины с когтями и волосами, что вились, как змеи. Их пение было хриплым, диким, но прекрасным – они выли о свободе и о любви, что рвала их на части, а люди задирали головы, заворожённые.

Город пересекала река – простая, чистая вода, в которой плескались дети, женщины стирали бельё, а мужчины черпали её ковшами, чтобы утолить жажду. Но ходили слухи, что где-то далеко, за горами, текут другие реки – живая, золотая, и мёртвая, чёрная, и никто не знал, правда ли это.

Тео жил в башне на краю этого города. Его мастерская – тесная, с низким потолком – была завалена шестерёнками, пружинами, цепями. Окно выходило на базар, и он слышал, как эльфы, феи и гарпии сплетают свои голоса в мелодию, что рождала в нём тепло. Его волосы, волнистые, до плеч, тронутые сединой, ловили свет звёзд, а руки, сильные, но тонкие, творили часы – не простые, а те, что ловили время, вплетая его в судьбы.

На столе лежал его шедевр – карманные часы, выкованные из бронзы, что мерцала, как закат над рекой. Корпус был круглым, чуть меньше ладони, с тонкими бороздками, будто кто-то провёл по нему когтями дракона. На крышке – вырезанный символ бесконечности, глубокий, словно пропасть, в которую можно упасть, если смотреть слишком долго. Тео вырезал его сам, орудуя резцом с любовью, как художник – кистью. Крышка откидывалась с мягким щелчком, открывая циферблат – не обычный, а странный: вместо чисел – двенадцать крохотных шестерёнок, что дрожали, но не двигались. Стрелки, тонкие, как нити паутины, застыли, будто ждали чьего-то дыхания.

Внутри, под стеклом, было пустое углубление – место для чего-то, что Тео ещё не решил добавить. Он мечтал вставить туда кристалл, поймавший свет звёзд, или каплю живой воды из слухов, но пока оно ждало. Часы были его сердцем – он вложил в них годы, смешивая магию и ремесло. Говорили, что он шептал им свои тайны, когда гномы за стенами пели о любви, а эльфы торговали травами.

Сирин, маленькая фея, любила залетать к Тео в любое время. Её крылья гудели, оставляя шлейф золотой пыльцы, что оседала на шестерёнках. "Гарпия вчера порвала плащ волшебнику!" – хихикала она, кружа над столом, пока Тео вырезал деталь для часов. Он качал головой, но улыбался – её сплетни разгоняли тишину мастерской. Лира, волшебница, вошла без стука, её мантия шелестела, как ветер перед грозой. Она остановилась у порога, глядя на Тео – его руки двигались ловко, глаза блестели от солнечного света за окном. Её сердце сжалось, как всегда, когда она видела его.

– Тео, – голос Лиры был мягким, но дрожал, – ты опять весь день тут?

Он поднял голову, отложил резец и вытер руки о тряпку.

– А где мне быть? – улыбнулся он, просто, без тени её боли. – Эти часы сами себя не починят.

Сирин фыркнула, усевшись на подоконник:

– Они и с тобой не чинятся! – и запела, звонко, про эльфа, что ждал любви под звёздами.

Лира шагнула ближе, её пальцы сжали край мантии. Она смотрела на него – на волосы, что падали на лоб, на морщинки у глаз, что появлялись, когда он смеялся. Она любила его так сильно, что это было как нож в груди – острый, горячий.

– Ты мог бы выйти на базар, – сказала она тихо. – Со мной. Там эльфы травы продают, пахнут, как весна.

Тео пожал плечами, глядя на часы.

– Травы подождут, Лира. А вот это, – он кивнул на бронзовый корпус, – не может.

Сирин захихикала:

– Он женат на своих шестерёнках! – и кинула в него пыльцу. Тео чихнул, махнул рукой, а Лира сжала кулаки. Её любовь была криком, что рвался наружу, но она держала его внутри. Она подошла к столу, коснулась часов – тёплых, как его ладони.

– Я бы помогла, – сказала она, почти шёпотом. – Я умею.

– Ты и так помогаешь, – ответил он, не глядя. – Вчера твой совет с пружиной сработал.

Её глаза вспыхнули – он помнил! Но тут же потухли – он не видел, как она краснела, как её пальцы дрожали, когда она подавала ему пинцет. Сирин запела громче, и Лира бросила на неё взгляд, полный огня.

– Улетай, мелочь, – прошипела она.

– Не-а! – Сирин крутанулась в воздухе. – Тео любит мои песни!

– Люблю, – кивнул он, смеясь. – Лира, не злись на неё. Она безобидная.

Лира отвернулась к окну. Она не злилась на Сирин – она ненавидела себя за то, что не могла сказать: "Я люблю тебя, Тео". Каждое его слово, каждый взгляд был для неё сокровищем, но он раздавал их всем – Сирин, часам, базару за окном. Она стояла, слушая, как он болтает с феей, и чувствовала, как любовь душит её. Ей хотелось схватить его за плечи, крикнуть: "Посмотри на меня!" – но вместо этого она сказала:

– Я принесу тебе травяной чай. Ты же любишь его.

– Спасибо, Лира, – ответил он, уже копаясь в шестерёнках.

Она ушла, а Сирин осталась петь. Лира знала – он не увидит её слёз, не услышит, как её сердце бьётся только для него. Но она вернётся. Она всегда возвращалась.

Лира вышла из мастерской, её шаги гулко отдавались на каменной улице. В груди горело – не пожар, а тлеющий уголь, что не гаснет. Она остановилась у фонаря, сжала его холодный металл, чтобы не закричать: “Тео”. Его голос, когда он сказал "Спасибо, Лира", звенел в ушах, как колокол, но он не знал, что каждое его слово для неё – как глоток воды в пустыне. Она закрыла глаза, вспоминая, как он смотрел на часы – с такой нежностью, которой она жаждала для себя.

В мастерской Сирин всё пела, её голос звенел, как стекло под молотком. Лира ненавидела этот звук – не потому, что он был плох, а потому, что Тео улыбался ему. Она вернулась с чашкой травяного чая – пахло мятой и чем-то горьким, как её мысли. Поставила её на стол, рядом с часами.

– Вот, – сказала она, стараясь не смотреть ему в глаза.