– Да, иду! – отозвалась она, допивая чай и возвращаясь внутрь.

Марк ждал её там, у верстака, вертя в руках сломанный будильник. Его джинсы были в пятнах краски – он говорил, что чинит машины, но Эмма подозревала, что он просто любит возиться с чем попало.

– Привет, – сказал он, глядя на неё с той самой улыбкой. – Я тут подумал, может, починить это? Вместе?

Эмма пожала плечами, но уголки губ дрогнули.

– Если хочешь тратить время на хлам, то давай.

Она села рядом, взяла отвёртку, и они принялись разбирать будильник. Марк болтал без умолку – про машины, про то, как видел радугу над рекой, про свою собаку, что жуёт носки. Эмма слушала, напевая под нос, и иногда смеялась – смех был лёгкий, как ветер.

– Ты всегда такая тихая? – спросил он, глядя, как она крутит винтик.

– Только когда не хочу говорить, – ответила она, и он засмеялся.

Отец прошёл мимо, буркнув: "Не сломайте мне стол," – и ушёл за инструментами. Марк подмигнул Эмме:

– Он меня боится, да?

– Он боится, что ты утащишь половину мастерской, – сказала она, и они оба хмыкнули.

Эмма любила утро в мастерской – тишину, что нарушал только стук дождя или шорох отвёртки. После чая она сидела с Марком, разбирая будильник, пока отец возился в углу с какими-то пружинами. Марк был как щенок – болтал, смеялся, тыкал её локтем, когда она слишком долго молчала.

– Ты видела вчера закат? – спросил он, вытирая руки о джинсы. – Как огонь над рекой.

– Нет, – ответила Эмма, вынимая шестерёнку. – Я разбирала часы.

– Ты всегда с часами, – хмыкнул он. – Может, сходим куда-нибудь? На реку, например?

Эмма подняла глаза, пожала плечами.

– Может. Если дождь кончится.

Марк улыбнулся шире, но она не почувствовала ничего – ни тепла, ни дрожи. Он был просто Марк, парень с руками в краске и доброй улыбкой. Её мысли блуждали где-то дальше – она представляла, как было бы найти что-то удивительное, вроде часов, что рассказывают истории, а не просто тикают.

День тянулся лениво. После будильника Эмма взялась за старые наручные часы – видавшие виды, без ремешка. Она напевала, разбирая их, и не замечала, как Марк смотрел на неё чуть дольше, чем нужно. Отец ушёл, оставив их вдвоём.

– Ты поёшь, как моя мама, – сказал Марк тихо. – Она тоже пела, когда готовила.

Эмма остановилась, посмотрела на него.

– Это хорошо или плохо?

– Хорошо, – ответил он, и его глаза потеплели. – Очень.

Она кивнула, вернулась к часам.

Днём она вышла во двор, помогла отцу разгрузить ящик с деталями, что он купил на рынке. Они работали молча, только иногда он ворчал: "Не урони!" Эмма любила эти моменты – отец был неразговорчив, но рядом с ним она чувствовала себя дома.

На следующий день Марк притащил сломанный будильник, и Эмма взялась за отвёртку. Он болтал без умолку – про то, как вчера чинил мотоцикл и заляпал рубашку маслом.

– Ты бы видела, как я выглядел! – смеялся он, тыкая её локтем. – Как гном из сказки!

– Гномы чище, – ответила она, вынимая шестерёнку, и он хмыкнул.

Они работали часа два, пока отец не позвал её в дом – помочь с обедом. Эмма ушла, оставив Марка копаться в железках. В кухне она резала хлеб, а отец жарил картошку – их обычный обед, простой, как всё вокруг.

– Этот парень, Марк, – начал отец, не глядя на неё, – он тебе нравится?

Эмма фыркнула:

– Он просто болтает много. Не знаю.

– Ну, смотри, – буркнул он и замолчал.

После обеда она вернулась в мастерскую. Марк всё ещё был там, теперь с наручными часами в руках – старыми, с треснувшим стеклом.

– Давай эти? – предложил он, подвигая стул ближе.

– Ладно, – кивнула она и запела под нос, разбирая механизм.

Марк смотрел на неё, пока она работала.