– И тебе нравится?

– Очень! Тяжело, конечно, немного. Особенно поначалу. Устаешь. Но мне очень нравится.

– Хочешь, значит, стать художницей? – в основном этим грезили в столице, но и в регионах встречались молодые мечтатели о славе новых творцов.

Варвара неловко засмеялась.

– Нет, я не смогу. Я так, иконы могу копировать. А больше ничего не умею.

Поспорить не успели – подошли к вершине холма, и Варвара махнула рукой:

– Вот, смотрите. «Утренняя мгла».

Внизу волнами колосилось разнотравье, подернутое легкой утренней дымкой. Вдалеке между деревьями виднелось золотистое сонное солнце. Олег стоял посреди картины Архипова. Казалось, что если он протянет руку, то смажет еще не просохшую свежую краску. Он дышал утренним воздухом, не понимая, почему тот не пахнет маслом. Даже не начав еще сличать жизнь и подобие, он понял, что нашел то самое. И в тот момент ему казалось, что даже если ничего больше в Краевске не будет, он подделает и наброски, и детские работы, в конце концов, не впервой, у него и люди есть нужные в Университете: не все удавалось найти и восстановить, что-то оказывалось безнадежно утеряно, и тогда нужно было заполнить пробел самостоятельно. Словно не было ни потрясений, ни ста безыскусных лет – ничего. А был один только утренний свет, зелень травы и роса.

– Садитесь, – Варвара опустилась на влажную траву. Олег сел рядом. – Будем ждать, пока встанет солнце.

Они слушали птичьи перезвоны, следили, как до самого краешка наполняется красками утро, тронь – перельется.

– Почему вы решили заняться искусством? – спросила Варвара.

Даже спустя столько лет, Олег не привык еще, что не нужно было скрывать и обманывать, можно было рассказать, как мама, наплевав на все запреты, учила сына красоте.

– У нас было несколько репродукций дома. Старых, затертых.

Айвазовский со шквалом беснующейся пучины: оттенки – Олег знал – были не те, но даже выцветшая, блеклая вода поражала своим сходством с настоящим морем, которое он видел всего однажды и, увидев, едва не разочаровался, настолько лучше, настолько более настоящим казался крошечный картонный прямоугольник. Сказочный Васнецов – «Иван-царевич на Сером Волке». Если Айвазовский похож был на фотографии из учебников по географии или хотя бы на быль, то волчьи всадники не были похожи ни на что. От осторожных олеговых пальцев открытка потрепалась по уголкам, замаслилась. Но сказочная притягательность ее не пропала, напротив, чем чаще брал он ее в руки, чем больше деталей подмечал – незабудки, голубеющие сквозь тьму, узор на рукавицах, отблески в черной, как сам лес, воде, – тем более живой казалась сказка. Поверить, что на самом деле она была огромной, он решительно не мог, и, когда уже взрослым, на четвертом курсе увидел ее в запасниках, хотел то ли заплакать, то ли заскакать на месте от неудержимого восторга.

– Поэтому я и выбрал живопись. Хотя и книги люблю, и музыку. Ты слышала когда-нибудь оркестровые записи?

Варвара покачала головой, и нескромный золотой луч запутался в ее волосах. Олег рассказал, как первый раз услышал Чайковского, коду из балета «Щелкунчик», услышал на лекции, с плохой совсем записи, и все равно на секунду словно вышел из своего тела, приподнялся над ним, завис на несколько мучительно прекрасных мгновений и соприкоснулся с абсолютным выражением чужой души, чужой боли и чужого понимания красоты. А потом опустился обратно в тело, ставшее ему неожиданно слишком тесным. Но литературой и музыкой он восхищался со стороны, как чужак, заглянувший в операционную и ставший свидетелем сложнейшей эксцизии. В живописи же он сам держал скальпель.