– Падре, – снова заговорил Исаак. – Нам нужно что-то делать. Люди собираются. Говорят, что, если миссия в столице закрыта – значит, и здесь мы под угрозой. Некоторые уже начали уходить. Сегодня утром женщина из северного района увела троих сирот – боится, что солдаты придут ночью.

– Они правы, – сказал Гатти. – Мы не можем их удерживать. Но можем подготовить.

– Вы хотите эвакуацию?

– Я хочу сохранить жизнь. Остальное – Бог устроит.

Он знал, что говорить такие слова – значит признать поражение. Также знал: если будет стоять до конца, то погибнут те, кто и не должен был быть в этой войне.

– Свяжись с миссией в Ла-Креюз. У них есть автобусы. Попроси направить три, максимум – четыре. Пусть приходят в ночь. Без маркировки.

– А если не дадут?

– Скажи, что я беру ответственность. Что я дам показания. Что я глава Миссии, и мне можно верить хотя бы сейчас.

Исаак кивнул. Но в его глазах уже была боль. Потому что он тоже понимал: мы не бежим – мы уходим, чтобы выжить.

В тот день отец Гатти прошёл по улицам Сен-Флёра трижды. От собора до дома сирот. От дома – к школе. От школы – обратно в храм. Он говорил с женщинами. С учителями. С молодыми священниками. Не давал обещаний. Только руки. Только глаза.

И всем святой отец говорил:

– Если услышите барабаны ночью – не открывайте дверь. Уходите к реке. Там будет свет. Следуйте за светом. Он не был уверен, будет ли свет. Но знал, что иногда вера начинается именно с этих слов.

Ночь опускалась над Сен-Флёром тихо, как занавес после последнего акта трагедии. Свет в соборе был тусклым, керосиновым. Электричество отключили ещё утром. Некоторые говорили – авария. Но Гатти знал: это первый признак штурма. Без света легче контролировать страх.

Он стоял в алтаре. На коленях. Перед ним – не крест, не образ. Только свеча. И чётки.

Отец молился не за победу. Не за возвращение порядка, а за то, чтобы в этой тьме ещё остались те, кто не потерял образ человека.

«Господи, не отвергни нас за слова, сказанные не вовремя.

Не накажи за то, что не смогли спасти.

Сохрани сердца тех, кто непричастен.

И, если должен кто-то погибнуть – пусть погибну я.»

Сзади вошёл Исаак.

– Автобусы будут. Три. После полуночи. Один водитель – брат Фредерик. Остальные – местные. Люди молчат, но готовы.

– Хорошо, – сказал Гатти. – Отправим женщин и детей. Стариков. А потом – по ситуации.

– А вы?

– Я останусь. Если надо – задержу их. Хотя бы на полчаса. Этого хватит.

Исаак ничего не сказал. Только сел рядом. Молча. Так они сидели. Два человека – один с крестом, другой с радиостанцией. За их спинами – стены старого собора. Перед ними – пустой зал. А снаружи – шорохи. Тишина, в которой уже звучали далёкие барабаны.

Гатти знал, что приказ уже отдан. Они шли. Но и он – был готов.

Комната, в которой находился главный передатчик, некогда служила кладовой. Сейчас здесь пахло металлом, маслом и влажной тканью. На стенах – полки с медикаментами, коробками гуманитарной помощи, рациями в полиэтиленовых чехлах. В углу, прикрытый брезентом, стоял серый спутниковый терминал, собранный из нескольких разных моделей.

Над ним – распятие.

Доктор Луис Кордова, худощавый испанец с медленным голосом и руками хирурга, проверял соединение. Он был одним из немногих, кто знал: Гатти – не просто священник. Он знал коды. Он знал, кому и что говорить.

– Канал откроется через тридцать секунд, – сказал он, не оборачиваясь.

Отец Гатти стоял рядом. В руках – старый блокнот. Он не пользовался компьютером. Писал от руки. Потом читал вслух. Его голос не дрожал. Только взгляд был чуть глубже обычного.

– Начинай запись, – тихо произнёс он. – Пометка: ВОЗДУХ ДУШНО. Глазами священника. Адресат: Эванс. Канал 3-12-B.