Он атаковал. Мечи схлестнулись. Дрогнул деревянный обух, отражая свирепый выпад врага. Под рев очумелой толпы Нечестивец шагнул вперед. Гай отскочил. Снова удар. Меч предательски выскользнул из рук, потерявшись во мгле за сценой.

Они кружились у проскения10, между обагренными кровью декорациями потемнелого фасада, танцуя как осенний ветер с пожухлой листвой. Обнаженные гетеры на крохотном орхестре перебирали струны кифары, вводя в повествование музыку смерти – драма и трагедия переплелись в единое целое. Подшаг. Атака. Уклон. Потерявший свой клинок, Гай бился голыми руками, наступая, уклоняясь, близясь.

Люди-без-глаз поднялись. Аплодисменты! Вошедший в раж Нечестивец ударил Гая по колену. Боль. Неужели и здесь ее чувствуешь? Гай рванулся. Он и не заметил, как получил очередной удар, прервавший его жалкую попытку совладать с противником.

Нечестивец поднял Бьющий-Больно в последнем замахе.

Череда смутных и неясных событий, – предостережений ли?.. пророчеств?.. – хлынула буйным потоком по стрежню сознания, и картина менялась с ошеломительной скоростью. Его длинную ленту срезал нож мысли, и очертания, тени, силуэты обрели форму; замерцали огни городов, которые Гай видел когда-либо, знакомые лица его коллег и конкурентов. У них были глаза! Они видели истину! Но Нечестивец продолжал преследование. Он не повел и усом, когда его рука вознесла деревяшку к небу, а затем с мощью железной булавы и со скоростью знойного вихря опустила ее на череп магистра оффиций11.

Проснувшись, он обнаружил себя в кубикуле12. Сцевола не залился холодным потом. Не закричал в ужасе. Просто разомкнул глаза, уставившись на хлипкие контуры потухшей восковой свечи на одинокой тарелке. Прогоняя кошмар, тряхнул головой. За окном особняка хлестал дождь, погружая комнату в полумрак и вселяя в душу сонное умиротворение.

Кап-кап-кап. Стихия стучала по подоконнику. Кап-кап.

«Еще рано», подумал Сцевола. «Но они придут. Вот увидишь, они всегда откликаются на зов». Он зажег свечу, вкрадчивыми пальцами света оттолкнувшую темень в симметричные углы комнаты. На бронзовом треножнике стоял кувшин с вином и фарфоровая кружка – магистр налил вино, и приблизившись к окну, поднес кружку к губам. Гладкое стекло изрезали капли. Он отпил. Терпкий вкус хереса осел на языке. Ливень рокотал, бросаясь на черепичную кровлю, и Сцевола видел, как вода в спящей писцине13 поднялась выше ограждений и перелилась наружу, надвигаясь на сланцевую брусчатку.

«Шкатулка вот-вот заиграет. Она всегда играет, когда настроена».

В запасе есть час или два – повезло, что не проспал. В городском шуме если засыпаешь, редко просыпаешься вовремя. Неурядицы на службе, бумаги, указы, эдикты – всему этому магистр отдает себя в жертву, не оставляя на личную жизнь и свободной минутки, Сцевола не понаслышке знал, каково пробираться через тернии, проходя огонь, воду, ветер и песок… ему осталось пройти земную твердь, и тогда кто может усомниться, что его карьера удалась, а слава завоевана потом и кровью?

Слава… карьера… для кого-то это планомерное движение вверх. У обычных людей они ассоциируются с лестницей, но лестницы ветшают и со временем превращаются в хлам. Зачем карабкаться на четвертое небо, если под неизведанной толщей земли ярко горит сердце мира, оно в оковах драгоценного аммолита, и овладеть им проще всего, если ты достоин этого огня?

Потому он проснулся, хотя мог бы вздремнуть еще. Потому настроил шкатулку, хотя пообещал не делать этого никогда. Наступает важный день и подходит назначенный час – неслышно, как шорох осени, медленно, как зимние холода, и бегущая по жилам душа скреблась, бессильная от невозможности ускорить их.