– Что встала? Пошла вон. А вернешься в Цитадель – убью.

Уна ожидала, что вот-вот он пришпилит ее к столу своим острым хвостом, но мгновения тянулись, и они продолжали молча смотреть друг на друга. Наконец Морок страдальчески вздохнул:

– Вижу, смерти ты не боишься…

– Конечно, боюсь, – шепнула Уна. – Но не станешь убивать меня. Я давно подозревала, что ты не человек, так что этим меня не отвадить. Я могу быть полезной.

Морок скрестил руки на груди:

– Каждый в моей Цитадели, даже щенок и болван, полезны, иначе б я давно избавился от них. Каждый делает работу по мере сил. Но ты, кажется, просто хочешь греть мою постель.

– Как грубо ты говоришь о моих чувствах.

– Твои чувства – самообман. Ты ничего обо мне не знаешь.

– Нет, я знаю о тебе достаточно. Ты жесток, хладнокровен, циничен. Я принимаю это.

– А то, что ты не вызываешь во мне ни малейшего желания, примешь? Ты мне безразлична. Такая навязчивость вызывает только отвращение.

– Врешь! Да нет мужика, что не захотел бы меня!

– Есть. – Теперь лицо Морока ядовито ухмылялось. – Я виаль, а не мужик. Мы рождаемся, живем и умираем, выполняя возложенные на нас задачи. Все отвлекающие стимулы нам искореняют. Мы не боимся смерти, не стремимся продолжить род и не вожделеем. Для тебя я все равно что скопец.

Посмотрев на него, на статную фигуру, тонкую талию, изящные черты, тонкие и длинные пальцы Уна вдруг испытала… отвращение. Такие эмоции она чувствовала, если видела калек или дурачков. Липкая жалость пополам с гадливостью.

– М-м-м…– протянул Морок. – Секунду назад я был для тебя всем, а сейчас омерзителен. Хорошо запомни это чувство и не говори мне больше про любовь. И твоя жалость неуместна. Поверь, мне очень хорошо без этого хаотичного кипения гормонов, что вы зовете страстью. Я люблю холодную постель и холодную воду. – Он с усмешкой кивнул на поставленный на пол кувшин. – Выметайся. Ты больше мне не нужна.

Уна машинально подхватила кувшин и побрела к выходу, все так же пылая от стыда и омерзения, но уже к себе. Она вышла за дверь, чувствуя лопатками тяжелый взгляд черных глаз. Спустившись вниз, она отшвырнула остывший кувшин и кое-как добрела до своей лачуги, упала на несвежее сено и зарыдала, как девчонка. Она давно уже так не плакала, даже когда Морок обижал ее, даже когда она отмокала в ванне после очередной ночи с ненавистными мужчинами. «Наверное, он во всем прав, – думала она. – Так быстро перекинулась от собачьей любви к омерзению. Неблагодарная сука! Наверное, и правда придется покинуть Цитадель, пока Морок сам не выкинул».

Уна проплакала почти всю ночь и только под утро заснула. Встала разбитая, с красными опухшими глазами и предательской мыслью: «А что же дальше?». Пошатываясь, она вышла из лачуги ополоснуть лицо. Кто-то резко потянул ее за плечо, она вскрикнула и чуть не насадила того на стилет, рыбкой выскользнувший из рукава.

– Тише, дура! – прошипел Дуан. – Я это…Я… Не бойся, пойдем… – Он отвел ее в сторонку, испуганно озираясь. – Я тебя понимаю. С тех пор, как знаю, что под боком у меня живой нолхианин, спать нормально не могу.

– Нолхианин? Что такое нолхианин?

– Дура деревенская! Шиматах, вот что!

До Уны не сразу дошел смысл его слов, но вскоре она поняла – Дуан был невольным свидетелем вчерашней сцены. А еще он давно знал, что Морок шиматах.

Дуан довел ее, слабую и покорную от бессонной ночи, до лаборатории, удивительно ласково шепча слова утешения, а потом сказал:

– Поможешь мне.

– Чем же?

– Убить. А ты везучая. Ты представить себе не можешь, что бы сделал с тобой его яд.

– Стой! Зачем его убивать?!

Дуан вдруг больно сжал ее руку, и взгляд его стал очень страшным: