– Не хочу перечить, но это слишком.

Он снова свел брови:

– Не люб тебе, значит, Иноло? А что тебе любо, а? Грязь подзаборная?

Уна вдруг подумала, что он ее ударит, таким грозным было его лицо.

– Ты, – тихо сказал она.

По его лицу стремительно пронеслась серая тень. Почудилось, небось, с недосыпу. Но складочка между черными бровями слегка разгладилась. Недоволен, но уже не так зол.

– Говорил же я тебе: ничего между нами не будет.

– Слышала. Да только все никак понять не могу, почему? Не люба? Не пригожа? Чем не гожусь?

Он отвернулся, сцепил руки за спиной:

– А ты точно хочешь знать?

– Да…

– Хорошо… Ты – сущее разочарование. Один единственный раз по-человечески поступил, и грела меня эта мысль. Отдал тебя под опеку лучшего человека своего времени, а ты сбежала в разбойники. Кем ты стала, а? Воровкой, убийцей, шлюхой, соломенным тюфяком в бродяжьем притоне!

Звонко раскатился по комнате звук пощечины. Кожа ладони горела, подтверждая, что не померещилось. «Теперь точно побьет», – подумала она. Как всегда, страсти одержали верх над разумом.

А Морок даже и не думал бить. Тихо рассмеялся, потирая щеку:

– О, норов у тебя все-таки имеется… А я все думал, когда уже проснется самоуважение? Дура. То сапоги готова лизать, то кидаешься.

Волна обиды вновь захлестнула с головой, да так, что захотелось не просто заскулить, а зареветь в голос, словно какая-то деревенская корова на сеновале, но горький комок слез застрял в горле и ухнул в грудь, родив утробное рычание:

– И кем бы я была, останься с Версерой? Женой пастуха? Матерью десяти детей? – Уна презрительно скривила губу, копируя мимику Морока, словно зеркало. – Думаешь, не имею самоуважения? Ты, – она ткнула пальцем ему в грудь, – показал мне тогда, что такое сила и чего она стоит. После этого я уже никогда не буду чьим-то скарбом и если унижаюсь, то по своей воле. Не выйдет сделать из меня невинную девочку. Да, вот такая я, но хотя бы честная, а вот ты… – Уна провела ладонями по его груди, захмелев от собственной смелости. Какой странный крупный амулет у него под рубашкой. – А ты ведь врешь. Злишь, обижаешь, да все намеренно. Так настоящей причины и не назвал. А может, и нет ее?

Кровь под кожей громыхала, как телега по разбитой колее. Вот так прикасалась она к нему только в день спасения, и больше ни разу, и было в этом что-то колдовское, как и в запахе скошенной травы, которым он пах в любое время года. Казалось, еще чуть-чуть, и можно обнять его, и он больше не оттолкнет.

Острая игла, что уперлась в горло, отрезвила ее. Она скосила глаза и увидела длинную синюю плеть с кривым наконечником. Что? Лицо Морока колыхалось. Весь он покрылся рябью, словно поверхность воды на ветру, и Уна с ужасом отдернула от него руки.

– Дура. – Холодный голос звучал зловеще. – Если не хочешь слушаться, то пошла вон. Иначе один удар, – он оскалился четырьмя парами острых клыков, – и труп. Яд мой действует быстро.

Голубая кожа отливала зеленым, словно крыло диковинной бабочки или панцирь жука, а черные глаза казались двумя семенами подсолнечника. Они не выражали никаких чувств и были словно два матовых камешка. Неужели все взаправду? Ведь знала, знала, чуяла, что не человек он. Шиматах. Владыка лесной, кому издревле поклонялись аделлюрцы. Приносили подношения, молоко, хлеб и цветы, пели им и по традиции оставляли хороший кусок добычи, в благодарность за добрую охоту. Шиматах красивы, как лес, жестоки и добры в равной степени. Их легко обидеть неуважением и разгневать наглостью, и тогда ух! Когда живешь в лесу, такая вера впитывается с молоком матери, заставляет на уровне наития кланяется большим и старым деревьям. Выходит, он божество? Любой бы уже кинулся в ему в ноги, но Уна словно остолбенела. Его шипение привело ее в чувства: