На том и расстались. Мала осталась в деревне, а Уна ушла странствовать вместе с Пеллегрино Версерой, другом Морока. Она бережно хранила на сердце эти воспоминания, даже став совсем взрослой, в меру черствой, в меру жестокой и подлой. Они делали ее мягкой солнечной девочкой, которая померла когда-то, когда отец впервые посмел на нее залезть и сделать своей запуганной рыжей овцой.

Девочка умерла. Овца издохла. Родилась волчица.

Только волчица робела перед Мороком, словно карманная сучонка. Ох, не любила она носить ему недобрые вести. Когда стужа его глаз становилась невыносимой, до боли в груди. Когда хлестал ее не плетьми, но ядовитыми словами. Он единственный мог истрепать ее, словно ветошь, не коснувшись и пальцем.

Ночная Цитадель. Две недели она провела с Иноло и заскучала по нехитрому бродяжьему гнездышку. В домике Морока горел огонек, а он никогда не жег свечи понапрасну. Подумав немного, Уна решила взять кувшин для умывания, полный теплой воды. Скинув накидку прямо на землю, подобрав юбки, Уна полезла наверх, к неизбежному разговору.

В щелочку приоткрытой двери Уна увидела Морока. Он, как и обычно, сидел спиной к дверному проему, не боясь никого в этом мире. Длинное перо колыхалось в руках. Под ногою Уны предательски скрипнула доска.

– Дуан! Тебе нужно особое приглашение?

«Он ждал алхимика. Точно взбеленится», – обреченно подумала Уна, но сделанного не воротишь. Она шагнула в комнату.

Морок обернулся и сразу нахмурил брови.

– Уна? Чего тебе?

– Принесла теплой воды, чтобы ты мог умыться.

– Какая забота. Поставь сюда. – Он указал пером на пол. – Паршивое вранье. Снова пришла пялиться на меня?

– Нет. – Девушка не стала прятать глаза. – Пришла сказать, что больше не могу играть роль любовницы начальника стражи. Да и владелицы борделя тоже.

– Насчет борделя знаю, Аринио докладывал. – Морок отвернулся, обмакнул перо в чернила. – А вот насчет Иноло… Это что еще за новости?

– Пришлось соврать про беременность. Теперь выйти за него зовет. Так больше нельзя.

– Отчего же? – Морок посыпал лист песком. – Замуж зовет? Так иди.

– Что?

Уна растерялась. Такой реакции она никак не ожидала. Морок раздраженно кинул перо на стол, развернулся:

– Ты словно вчера родилась. Иди замуж, а там, глядишь и про беременность врать не придется.

Уна скривилась от гадливости. Иноло… Жирный, потный, волосатый, пропахший чесноком. Правда, оказалось, не такой уж и плохой мужик, не пьянствовал, не бил, щенячьими глазами провожал, но зря она что ли пила зелья, чтобы уж наверняка не понести от него? Ну уж нет. Не в этой жизни.

– Нет.

– Почему нет? Мужчина при деньгах, при власти, порядочный, чист перед законом. Была б за ним как за стеной. Знаешь что… Какой уже тебе годок идет? Двадцать шестой? Не верти носом. Приказываю тебе возвращаться к нему и принять предложение.

– Да ты! Да ты! – Уна здохнулась от возмущения. – Да ты никак пьян! Нет!

– Уна! – В голосе зазвучали зимние нотки, словно вьюга меж сосен: «У-у-у-у!».

Морок встал во весь рост. Не шибко высок он, аккурат с Уну, но перед самым высоким детиной она не робела так, как глядя ему в глаза. В ее краях говаривали: «Берегись мертвого дерева. Мертвое дерево дает дурную тень». Ибо никогда не знаешь, насколько оно прогнило и когда рухнет, чтобы похоронить под собой. Морок был таким вот мертвым деревом.

– Ты. Смеешь. Мне перечить?

Каждое слово отдельно, тяжелое и холодное, как снега ком, а глаза – как полыньи. И зябко, и жутко, да только Уна давно усвоила: страшно – кусай, скалься, да только не будь жалкой побитой сукой, лижущей сапоги хозяина. Она вздернула подбородок: