Мариго забрала меня и повела на кухню.

Я пошел. Но мое достоинство было сильно задето, потому что Сотирис говорил обо мне как о ком-то невоспитанном.

Позор на мое доброе имя, что заслужил я в Кифисье!

Я начал осознавать, что чем старше становишься, учишься чему-то, тем больше понимаешь, что ничего не знаешь в этой жизни.

Теперь я понял, что грязь это плохо. Я раньше и представить себе этого не мог! Там, в Кифисье, на траве, среди зелени и роз, под соснами, где я любил шнырять, всегда была грязь, когда шел дождь, или когда поливал садовник. Но я никогда не видел, чтобы кто-то смывал ее с земли, чтобы кто-то приносил швабру и тер по траве, чтобы ее помыть. Она и так была чистой, и зеленой, и красивой, и гораздо прохладней ковров моей хозяйки, со всей их грязью, да простит меня госпожа Васиотаки. Так что же я плохого сделал? За что меня выгнали вон? И почему меня трижды назвали пакостью?..

С этими грустными мыслями брел я за Мариго, а она тащила меня за ошейник.

И мы зашли на кухню.

Кухня, большая, просторная, вымощенная плиткой и наполненная светом, сияла чистотой. Бесчисленные ряды медных сверкающих кастрюль красовались рядами на полках, одна блестящей другой, от большой до самой маленькой – как солдаты на параде.

Повар, повариха-помощница, официант, горничные, арабы и христиане, жили все вместе как братья, работали, беседовали, иногда ссорились; все в чистом, подтянутые, с живыми веселыми лицами, так что отрадно было на них посмотреть.

Рядом с мраморным столом сидел араб средних лет, высокий, тощий, одетый в длинную черную галабею, блестящую, словно шелк. С облегчением я заметил, что на нем были носки и красные туфли, которые по-арабски называются «бабуши».

У него был только один глаз. Мне стало его жаль. С самого начала у меня замирало сердце, когда я видел арабов-феллахов, как здесь называют местных, с одним глазом. Но вскоре привык. В Египте было столько одноглазых, что это уже воспринималось естественным.*

Мариго подвела меня прямо к этому арабу и попросила его меня сполоснуть.

Он бросил на меня взгляд своего единственного глаза, но остался сидеть.

Видя, что он отнесся ко мне безразлично, я подумал было, что избегну мойки, и снова воспрял духом. Я стал бродить туда-сюда по поварской, принюхивался к ящикам, совал нос в большие мешки и время от времени облизывал какие-то горшки, из которых пахло едой.

До тех пор, пока меня не заметил повар – пузатый, в колпаке и в большом белом фартуке, закрывающим грудь и живот.

– А ну-ка вон отсюда, быстро! – завопил он и побежал ко мне, громко топая ногами.

Так страшно было! Я подумал, что мне приходит конец, и забился под стул.

– Собака не виновата, кир Танасий, – сказала Мариго и остановила повара: тот собирался уже дать мне пинка. – Собака ни при чем. Это все Али, не забрал ее помыть, как было велено.

Милая, добрая Мариго!..

И в этот миг я решил стать ее лучшим другом.

– Не надо мне тут собак на кухне! – закричал повар. – Сожрет еще что-нибудь, беды не оберешься. Пошел, давай! На улицу!

Мариго дернула Али за фартук.

– Эй, Али, не слышишь что ли? – крикнула она арабу. – Я сказала тебе, что хозяин просил вымыть собаку и привести назад, и быстро!

С восточной леностью Али поднялся и, шаркая ногами, с важным видом вышел из кухни.

Я посмотрел ему вслед, но большого желания идти за ним у меня не было.

А чего вы хотите! Помывка – это когда тебе дерут шерсть жесткой щеткой, когда мыло и в глазах, и в пасти, когда в ноздри твои льются потоки воды. К такому не привыкнешь. И я ее больше всего ненавидел.

И я улизнул от ничего не подозревающего Али.